Меня часто раздражают речи и всяческие печатные словеса о любви к Вильнюсу, клятвенные заверения вернуться в этот вечный город из любого уголка света: не верю я ни умным и связным рассуждениям, ни искренним вздохам и, разумеется, оказываюсь неправ - мне ли решать, что чувствуют люди по отношению к зданию, ландшафту, топографии, той долине или этому изгибу улицы? Но тогда кому же, если не мне? И я могу иметь свое мнение, пусть оно даже гроша ломаного не стоит, тем более трех, на которые в Старом городе можно было выпить аж кварту сорокаградусной! Сейчас уточню: я не верю, что эти слова принадлежат моим сверстникам, у меня то и дело возникает неприличное подозрение, что они спят и видят, как бы подороже продать свою любовь к Вильнюсу и получить взамен что-нибудь осязаемое и приятное, не буду уточнять что именно. Зато я верю вздохам и даже клятвам стариков, которым ничего не нужно, хотя и клятвы эти порой фальшивы; как мало людей, которым не требовалось бы хоть чего-нибудь, ведь даже место на кладбище выделяется в зависимости от того, насколько громкой была известность в обществе или звонким голос... Нет, все они, эти краснобаи, по-своему любят город, приходят в ужас от жутких преступлений, возмущаются по поводу безалаберщины, сетуют на неудобства, они и в самом деле не хотели бы жить в любом другом месте - только здесь. Но вот любят ли они его по-настоящему?.. Я не собираюсь стыдить или осуждать кого-нибудь: дыхание человека скоротечно, он не успевает даже осознать свою подлинную ничтожность, а физиологии перестает стыдиться гораздо позже, впав в детство...

Мои козыри тоже достаточно скромны - сам не знаю, могу ли я любить город, в котором испытал столько унижений, неудач и такую нужду. Зато я познал его в той мере, в какой мне было суждено это сделать.

Взять хотя бы тот же монастырь на улице Малуну, между трех мостов. Между церковью и множеством костелов. Тот самый, что высится по ту сторону Вилейки, уже на Заречье, как бы находясь в другом небольшом государстве, где речка является не только естественной, природной границей, но и рубежом зон влияния. Вот и галерея, дверь, за которой жила моя мать, когда к ней приходил мой будущий отец. Здесь резвились кузены-американцы, зубрила немецкую грамматику Домицеле... Пожалуй, я не хотел бы тут жить - Туулин дом с апсидой куда просторнее, - но сюда меня тянуло уже тогда, когда я малейшего представления не имел ни о военной поре, ни об образцово-показательной школе. Если быть точным, кое о чем я краем уха слышал, но точных адресов никто не называл. Сейчас-то мне доподлинно известно, чего ради я, свернув с намеченного городского маршрута, забредаю сюда и при этом делаю вид, что просто-напросто решил прогуляться вдоль речки или под благовидным предлогом навестить графика, отпустившего на щеках мордоволосья. Туула - вот причина. Она была здесь, здесь я слышал ее глухой голос, хрупкий смех, здесь, над горой Бекеша и над моей головой, под сводами комнаты, сияла ее маленькая стрекозиная головка...

Но и не будь всего этого, я все равно нашел бы предлог, чтобы прийти сюда... И не только потому, что тут жили моя мать... тетка... дядя-столяр... их дети... Нет, я прихожу не на кладбище, этот квартал прекрасно помнит и живущих ныне, притом еще вполне деятельных людей: Гербертаса и Валентинаса, Аурелиту с малюткой Эвой, даже Хелену Бжостовску и тупого как брюква Полковника из переулка Балтасис и его приятную супругу, которую все звали Полковницей. Глазея на пустынный собачий рынок, у ворот которого, кстати, торчит красноглазый мужик с паршивым кабысдохом, готовый не раздумывая отдать пса кому угодно за пару бокалов забористого пива, так вот, глядя на треугольный сквер с неглубоким подземным туалетом, я вспоминаю не только этих людей, не только глуховатый смех Туулы или - речь идет о более раннем времени - пухленькую медсестру Офелию, отправлявшую на тот свет безнадежных раковых больных, нет... Вспоминаю и не по-осеннему теплый день, когда встреченный мною напротив уже не действующего кинотеатра «Васара» покойный ныне Вандалинас Янавичюс - учитель спецрежимной школы в дерматиновом плаще с носом-картошкой провел меня по всем тем мостикам к реке, в те места, где когда-то был пригород, потом упорно пытался сосватать мне какую-то семенившую за нами швею с помятым лицом, судя по всему белоруску из столичного микрорайона Ново-Вильня. Он утешал меня, сетовал на трудности воспитательной работы; их нужно бить, бить и еще раз бить! -повторял он и заезженные латинские сентенции типа «Panem et circenses! Quod licet Jovi, non licet bovi!» или: «Medice, cura te ipsum!»⁷ - все это он вполне мог бы применить и к себе. Безумолку тараторя, он все время подливал мне азербайджанского вина «Агдам». Меня развезло не столько от выпитого, сколько от его заумной трескотни - все, что он говорил, ни на йоту не отличалось от того, что он произносил двадцать лет назад в кишащем клопами общежитии, где Вандалинас за пиво, лежа в постели, переводил первокурсникам из Цезаря «De bellum Galicum»⁸, - и стоило какой-то дамочке со стороны Заречья поманить меня (при взгляде снизу на высокий речной обрыв, заросший кустами и застроенный ветхими сарайчиками, казалось, что ее груди заслоняют половину склона), как я, прямо в ботинках, даже не закатав брюки, с поднятой над головой последней бутылкой вина пошел вброд на тот берег, на запойное Заречье, где, по-щенячьи отряхнувшись, стал карабкаться наверх по ускользающему из-под ног склону к грудастой незнакомке, которая продолжала призывно махать мне. Я испытывал стыд, даже сейчас неловко вспоминать об этом, помню только, как внезапно смолк булькающий смех Вандалинаса Янавичюса: передо мной как из-под земли выросли три типа. Нет, сначала все было ничего: привет - привет. Выпили вино, и тогда они сказали, что за часы могли бы мигом достать две поллитровки. Часы тогда стоили дешево, как и грибы. Водку раздобыли, мы снова выпили, грудастая поддержала компанию. В шутку (ой ли?) я потрогал руками ее волнующийся бюст, и тогда собутыльники так отдубасили меня, что куда до них Вандалинасу с его спецучениками... Три дня я отлеживался в полуподвале Герберта Штейна, который лишь подсмеивался надо мной, хотя, пожалуй, в его рассуждениях был резон: отколошматили исключительно от скуки, оттого что нечего было больше у тебя отобрать! Ведь часы-то ты им сам отдал? Сам!

Старомодные круглые темные очочки Герберта Штейна не могли скрыть ни синяков, ни тем более расквашенного носа, когда я, едва появившись на улице, наткнулся на Туулу: сначала она, как бы сдерживая крик, испуганно прикрыла рукой рот, затем попятилась и, ускорив шаг, скрылась в толпе. К тому времени мы с ней уже расстались, я видел ее иногда лишь издалека, где-то в районе гостиницы «Астория» или на изгибе улочки Антокольского. Ее брат попадался мне на глаза чаще, мы с ним даже присаживались покурить, только вот о Тууле не упоминали ни словом. По-моему, мы с ним тоже неплохо бы поладили - хотя что это я, мы и так ладили. А Туулу я видел лишь издали. Вот и сейчас! Я наслаждался собственными муками - ни разу не догонял Туулу, не пытался заговорить с ней или удержать. Мне и в голову не приходило просто пригласить ее в кондитерскую выпить кофе или проводить до ближайшего угла - не было этого. Достаточно было увидеть ее, кивнуть при встрече, и я снова понуро плелся своей дорогой. Гляди! - мысленно обращался я к ней, когда она, тоже издалека, замечала меня с бокалом в руке возле «Гроба отца», был такой ларек, был, с этаким налетом богемности - случалось, здесь кучковались журналисты, реставраторы и такие, как я, - в лоснящихся на локтях пиджачках, с непросыхающей каплей под носом. Гляди! - взывало мое сердце. - Это твоя вина, что я тут толкусь! Сам видел ее кислую мину, когда она встретила меня под руку с шатающейся Кайрой Примеа, спившейся эстонкой, которая чуть ли не на целых три года застряла в Вильнюсе в командировке... Это ты виновата в том, сурово клеймил я ее, что я волоку эту пьяную подстилку в ее сырую постель, куда-то в район Маркучяй, на «Пушкиновку»⁹, вместо того чтобы сидеть с тобой под сводчатым потолком, разглядывать твое парящее надо мной плоское тело, озаренное зеленоватым светом луны... Ты виновата! Но это был всего лишь упоительный полупьяный крик души плюс жуткая досада: это ж надо было попасться ей на глаза с этим эстонским чучелом! Нет, чтобы хоть разок встретить ее, Туулу, - зверушку, стрекозу, ленивую засоню - с каким-нибудь атлетом или престарелым гением. Все одна да одна. Все в той же рыжей шубейке. Идет ссутулившись, вид какой-то затравленный.