Капитан подталкивает меня к машине. Давненько я на такой не катался...

— И живо назад! — это он своим.

А знаешь, говорит мне встреченный после стольких лет труженик пера, автор «Сепии» и других повестей и романов, с которым мы, сидя друг против друга и положив на столик руки подобно молельщикам в костеле, едем в зеленом поезде на северо-восток. А знаешь, произносит мой попутчик таким тоном, будто он ясновидящий, король информации или по меньшей мере отец ядерной физики, кто этой ночью охотился в наших глухих лесах? Он небрежным жестом показывает в сторону мелькающего за окном сосняка. Наступает пауза, во время которой писатель отпивает из плоской бутылки отличного коньяка, а я отхлебываю из своей фляжки дешевой сорокаградусной - дрянь последняя. И лишь тогда он провозглашает: два друга! Министр обороны и шеф НКВД, понятно? Шеф, разумеется, наш, так сказать, местный. Ну и ну! Все рассчитано с точностью до минуты, спокойно продолжает он тоном докладчика на заседании Генерального - только вот чьего? - штаба. Из персонального самолета в вертолет, из вертолета в машину и — прямо в берлогу! Двести натасканных загонщиков... И тогда - пиф-паф! Говорят, лес был целиком оцеплен, на дорогах посты... Да, был, только я ему ничего не говорю. Помалкиваешь и ты, Туула. Затаилась у меня в рюкзаке. А что тут говорить, он и сам все знает. Ну и страна! — размышляю я, сначала закрывшись в туалете, а потом покуривая в тамбуре, что за страна, если даже щелкоперы с точностью до одного градуса знают маршруты таких птиц? Может быть, его кто-то заранее оповещает? Вот вернусь в вагон, он и расскажет, кто кого подстрелил...

Девятерых кабанов уложили на месте, - говорит писатель, едва я опускаюсь на скамью, - несколько косуль... стреляли-то, как на маневрах! Не слыхал, случайно?

Слышал, а как же.

Может, мои воспоминания о Тууле так и закончить?

...И вот я снова бреду мимо реставрируемого Бернардинского монастыря, по опавшим листьям кленов и тополей, по асфальту и клинкеру со стороны Пречистенской церкви к дому с апсидой, останавливаюсь на одном из мостиков, опираюсь о перила, закуриваю и впериваюсь в пронизанный сыростью дом по ту сторону речки - разглядываю вытянутый монастырь, где жила когда-то моя тетка Лидия и кузены-американцы, в дверь которого осенью 1945 года, вернувшись из поверженного Рейха, постучался отец, перевожу взгляд на полуразрушенные сарайчики, на зияющую и поныне яму с останками водопровода и проникаюсь уверенностью, что действительно связан видимыми и невидимыми нитями и с тем берегом, и с повисшей над горой Бекеша тучей, и с превратившимися уже в настоящую плантацию зарослями лопуха. Эта связь приобретает другие формы, и в то же время становится прочнее, не знаю, понятно ли я выразился. Но одно знаю совершенно определенно: я обречен приходить сюда снова и снова, никуда не денешься. Без особой охоты должен признаться, что в этом тяготении заключена и своего рода мистика, и внушенное самому себе воздействие фатума, и, что вовсе не исключено, напускной снобизм - да, я такой, ну и что? Но такова данность, и эта территория уже моя, она помечена следами бродяги, орошенными мочой, как деревца собакой, закреплена за мной злоключениями, переломами, травмами ног и головы, ударами под дых и пинками под ребра... Думается, эти закрепленные на бумаге воспоминания могли бы послужить своего рода документальным оформлением моих притязаний, правда, не имеющим ни юридической, ни какой-либо иной силы...

Стою я, скажем, на крытом мостике и вижу, как из-под каменной арки выходит стройная темноволосая девушка — это Эва Лотта, дочка Аурелиты Бонапартовны; а вон заросшей тропкой, петляющей у самой речки, тащится professore Марьян, он еще больше ссутулился, его портфельчик пообтрепался... Нет, сотрудница полиции нравов Любовь Гражданская больше не появится — она умерла в прошлом году в психиатрической больнице. Здесь уже многие не появятся никогда, хотя у моих американских двоюродных братьев есть вполне реальный шанс взбежать на галерею и, тщательно вытерев ноги о тряпку возле двери, заглянуть внутрь... только воспользуются ли они им? А вообще, дай-то Бог... Вон проплывает по течению обгорелый полосатый матрац, река то крутит, то качает его на волнах, а перевернуть не может - сверху он похож на морское чудовище, так устрашающе торчат во все стороны его пружины...

Может быть, на этом стоило бы поставить точку в беспорядочных записях о пережитом, о цементной туче, неумолимо продолжающей надвигаться на меня и на нас со стороны Мотылькового кладбища и горы Бекеша... Пожалуй...

Но ведь любой конец по существу не является подлинным завершением, и это в полной мере относится и к моей последней работе, которую я задумал осуществить нынче вечером, подкрепившись предварительно бурым эрзац-кофе в коридоре старого институтского здания, рядом с Бернардинской трапезной, бывшей, разумеется, бывшей. В перспективе свода будет сидеть долговязый парень со стриженой чуть ли не наголо девчонкой, которая до боли похожа на Туулу, - разве это конец? Я пройду мимо них с выгоревшим на солнце рюкзаком, в брезентовой куртке цвета хаки и такой же кепке с длинным козырьком, но они даже не заметят меня. Похоже, у этого малого никогда не будут мозги набекрень, девчонка не позволит, а это уже кое-что.

Ну ладно, мне пора, пойду. Мимо старинного дуба, восславленного когда-то professore анималистом - или фекалистом? - с которым мы сидели тут Лопуховой ночью, я бреду по крытому мостику к Герберту Штейну, стареющему литографу и приверженцу эмпирического познания. Как это обычно бывает, его в нужный момент нет дома. Тогда я прохожу под высокой аркой и оказываюсь прямо на подлинном, живом Заречье, где, заглянув в дом с надписью «Apotheca», убеждаюсь, что спрос на «tinktura Valerianae officinalis» среди зареченских жителей не только не упал, но, наоборот, неизмеримо возрос. Я покупаю пару пузырьков на самый крайний случай - больше, к сожалению, не продают. Рюкзак у меня вместительный, в нем найдется место и для двух поллитровок, предназначенных для Антония Курячки, мастера-строителя. Толкаю низкую замызганную дверь и попадаю в «монополию» - действительно, «Кристальной» тут наставлено до прокоптелого потолка, бери — не хочу! Я покупаю три бутылки, с некоторых пор у меня стали водиться в кармане денежки, но радости они мне приносят почему-то все меньше - закономерность?

Да, Антоний Курячка заслужил мою благодарность, он достоин и большего... К тому же ему ничего не придется делать - просто пить водку, пока я... Пока я буду предавать земле останки Туулы. Да! Быть по сему! Наконец-то я избавлюсь от праха, который вот уже несколько лет не дает мне покоя! Нынче, когда в доме с апсидой начались энергичные работы по реставрации и капитальному ремонту здания, я решил похоронить ее здесь, как и задумал... Ведь именно на этом самом месте некогда темнела под сводами девичья постель, над которой долгими ночами висел я... да. У меня в рюкзаке лежит небольшая, накрепко запаянная урна с надписью, аналогичной той, что осталась в лесу: «Здесь покоится Туула, Бог знает ее подлинное имя». Мне пришлось немало порыскать в поисках наиболее подходящего места для захоронения, поломать голову, как это сделать и с кем посоветоваться. Выбор пал на вечно поддатого флегму Антония Курячку... Полы уже успели разворотить — на них напал грибок, безжалостно прогноивший древесину. Сначала идет слой бетона, а уж потом линолеум, пояснил мастер Курячка, человек постарше меня, который руководил тут всеми работами. Путь к его сердцу был вымощен наиболее популярными в народе консервами «Килька в томатном соусе» и обильно полит вином или даже кальвадосом. И все-таки поляки не только набожны, не только ужасно сентиментальны, но и добропорядочны - он ничего не имел против, а я ведь рассказал ему половину правды: дескать, я тут прожил немало лет, хотелось бы оставить об этом память. Добже! — согласился наконец Курячка. - Робь цо хцешь! Но знай: я ничего не видел и не слышал! За рюмкой Курячка одобрительно отозвался о моей затее, поняв, что я хочу хоть как-то отблагодарить долголетнее пристанище, и заметив, что этот дом поистине сродни ковчежцу... Я рассказал ему про красную каменную плиту, вмурованную в асфальт возле костела святой Анны: во время съемок ослепительной готики там много лет назад рухнул на землю с большой высоты вместе с надломившимся подъемником-«телескопом» кинооператор... Сколько вечеров мы с Курячкой просидели в той самой «светёлке», где когда-то... нет, все уже сказано-пересказано, пора выполнять задуманное и закругляться, хватит!