Позже Аурелита обратила мое внимание на элегантного мужчину, - того самого, слонявшегося вдалеке, возле подземного туалета, около собачьего рынка, а со временем я прочитал где-то, что эксгибиционизм, разумеется, нездоровое явление, травмирующее девочек-подростков, однако по сравнению с насилием и прочими извращениями он абсолютно безвреден как для самого эксгибициониста, так и для жертвы. Истинная правда - ведь Аурелита показала мне и ту женщину, типичную представительницу Заречья: она шла с двумя кошелками картошки и весело хохотала - какие уж тут душевные травмы!

Седоухий профессор - из ушей его торчали пучки седых волос - тоже выглядел бодро и казался еще довольно крепким и спортивным, хотя и был экс-коммунистом. Портфель из чистой телячьей кожи, белый плащ с погончиками и модным напуском на спине. Правда, профессор слегка ссутулился. Интересно, избавился ли он от вредной привычки? Вряд ли...

Какого рожна я снова приперся на Заречье, которое мог бы в определенном смысле унаследовать? Затем, чтобы найти массу предлогов для оправдания своих блужданий по дворам, кладбищу, откосам, полуподвалам и закоулкам? Может быть, именно здесь таится частица моего духовного наследия? Ведь я снова мог бы заниматься поисками женщины-орлицы, которая, по ее словам, помнила и столяра-полицейского, и его властную супругу Лидию, и вежливых набожных гимназистов Флорийонаса и Зигмаса, которых тем не менее в болезненной набожности особенно не упрекнешь, и даже мою двоюродную сестру Домицеле, больше всего на свете ненавидевшую свое имя, - надо полагать, она его и сегодня терпеть не может! Домицеле всю жизнь была уверена, что не вышла замуж исключительно из-за своего никудышного имени, хотя, по-моему, все обстояло несколько иначе. Я больше чем уверен, что причина этого заключается в крайнем высокомерии кузины, в ее безмерном презрении ко всем без исключения представителям сильного пола и ненависти к замужним женщинам. Домицеле не могла унаследовать столь сильную неприязнь от своих набожных родителей — это у нее благоприобретенное, а если и унаследовала, то, надо полагать, от совершенно неизвестной мне нашей родовой ветви, о которой тетя Лидия говорит лишь полунамеками и которая, спасаясь от преследования за исповедание кальвинизма, - теткины слова! — еще в середине девятнадцатого века сбежала из Зальцбурга в юго-западную Литву, где быстро освоилась и растворилась в море балтов, славян и иудеев - соленые брызги этого моря, по всей вероятности, оросили и мое хрупкое тело... Помнится, в молодости Домицеле была настоящей шельмой - ехидной, язвительной по отношению к окружающим, к тому же неплохо разбиралась в языках, естественных науках, искусстве и религии. Она умела со вкусом одеваться, бережно относилась к вещам, ездила на изящном мотороллере «Вятка» и, если я не ошибаюсь, вечно боролась за справедливость - да еще как! Ей не нравился почерк моего отца, она презрительно отзывалась о моих литературных опытах, снисходительно подтрунивала над нашим далеким общим кузеном -гнусавым физиком и боксером, который целое лето готовил ее к вступительным экзаменам. О, Домицеле! Ее сторонилась вся наша родня, даже господин отец. Тем не менее она так и не вышла замуж -сегодня летит в Чикаго со своей дальней родственницей, покорной, почти безгласной женщиной, или везет с собой за компанию одну из приятельниц, тоже закоренелую старую деву. Если же и я все свои неприглядные свойства унаследовал от неведомых мне зальцбургских предков, давным-давно сгнивших на погостах Сувалкии⁶, то, может быть, гены другого моего дедушки, кузнеца из Аукштайтии, хотя бы частично уравновешивают их? Сдается, я гораздо терпимее, чем Домицеле, отношусь к миру, со всей его суетностью и всеохватностью...

Но при чем здесь Туула, о которой я, вроде бы, забываю, хотя именно она явилась причиной написания этих невеселых строк?.. У нее нет никакого сходства с Домицеле; мало того, доведись им познакомиться, Туула наверняка превратилась бы в ее рабыню. Но, в любом случае, Туула никогда уже не приобретет мотороллер, не съездит в Германию, никогда не доживет до шестидесяти... нет! Однако, если Туулин дедушка, которого я еще в детстве встречал в городском парке с палочкой и в шляпе, был типичным горемыкой из Дзукии, то бабушка... О, эта Туулина бабка! Она даже в конце апреля, когда весь город уже мокнул в Нямунасе (ну ладно, не весь!), ковыляла по аллее Бирутес или Витауто в Паланге, засунув руки в меховую муфту и не обращая внимания ни на прохожих, ни на время года. По-моему, она была самой настоящей космополиткой, а вот была ли она настоящей бабушкой Туулы? Старуха напоминала старую павлиниху, сохранившую до поздних лет отблески былой красоты, оттого она терпеть не могла зеркал, балов, водной глади и юных девчушек, спешивших мимо нее на гимнастическую тренировку... Ого-го, Туулина бабушка! Наверняка в ее жилах тоже текла голубая кровь, об этом, между прочим, проговорилась однажды моя мать... Как жаждал я тогда, чтобы эта старушенция хоть раз порезала палец! Куда там - ее руки вечно были упрятаны в мягкую теплую муфту... Мы с Туулой никогда не заводили разговор о своих генах, вероятнее всего потому, что и без того чувствовали себя нормальными европейцами. Скорее всего, просто не успели - ведь не более недели длилась наша довольно странная и, несмотря ни на что, безыскусная, хотя и бесконечно тесная связь, я до сих пор ощущаю ее... такое, по всей вероятности, не может напрочь оборваться... Эти узы не только опутывают, но и так изменяют тебя, что ты не в силах избавиться ни от прошлого, ни от настоящего. Домицеле, как пить дать, подняла бы меня на смех, ведь она сама отшвырнула меня ногой, как трухлявый гриб! Нет, пожалуй, она не виновата, что у нее такой скверный характер, - не исключено, что Домицеле и сама знает об этом... Сколько открыток, книжек прислала она мне в детстве из далекого Иркутска! Да и по возвращении оттуда вела себя вполне по-человечески - молодая еще была, надеялась выйти замуж... Одного лишь не могу ей простить, хотя умный человек на моем месте простил бы и это... В ту пору я еще был студентом и моим прибежищем стала университетская фотолаборатория, хотя одной ногой я находился уже за стенами университета - военная кафедра в авангарде или арьергарде с героем Советского Союза Вольфом Виленским уже приступила к вышибанию меня под зад коленом из alma mater, хотя я и в мыслях не держал стать кадровым офицером или офицером запаса. Я слонялся по улицам в ожидании последнего приказа: отчислить! Таким меня и увидела востроглазая Домицеле, которую я не заметил, когда шел, вперившись в растрескавшийся тротуар, мимо каменной стены доминиканского монастыря. По правде говоря, заметил, но она со своими спутниками уже сворачивала к двери кабака, над которой долгое время висела бочка... Я бы позабыл - что и сделал! - об этой встрече, но, когда приехал домой, мать тут же напомнила: Домицеле видела тебя в Вильнюсе! Домце? Ну и что? - удивился я. — Что с того? В словах матери звучал горький упрек: идет, говорит, потрепанный, оборванный, ботинки стоптанные, каши просят. Я, говорит, боялась, как бы он меня не заметил и не поздоровался — ведь с немцами обедать шла! Вот оно что! Значит, кивни я ей или приподними несуществующую шляпу, и Домицеле от стыда сквозь землю провалилась бы?! Но меня задела не ее хваленая чувствительность, нет! Ведь она хотела ужалить мать, не меня! А это уже мерзко, это совсем другое дело... Знаю, Домицеле не нуждается ни в моем прощении, ни в осуждении - зачем ей это? Она прекрасно живет в своем стародевичьем мирке, печет по рецептам яблочные пироги и ватрушки, ведет здоровый образ жизни, хотя и не ездит больше на мотороллере, не крутит хула-хуп, как когда-то, сразу же после возвращения из Иркутска... Сейчас-то я бы уже точно не лез в бутылку из-за тех ее слов... Только в молодости мы ужасно обидчивы и самолюбивы, со временем это проходит само собой. Когда одна рафинированная эстетка недавно с улыбкой призналась: «Как мне было стыдно появляться с тобой когда-то на людях! Я только и делала, что оглядывалась по сторонам, не видят ли нас знакомые!» - я лишь плечами пожал... И сразу же вспомнил Туулу: когда она впервые увидела меня, я выглядел совсем неважнецки, куда хуже, чем на аллее осенней Паланги, где мы встретились с той эстеткой по имени Гиацинта, «готическая Гиацинта» - так ее прозвали в узком, но с творческими претензиями кругу. Да что там говорить, по-моему, тогда, в Паланге, я выглядел «как человек». Тут и сравнивать нечего! Но Туула уже на следующий день отдала мне свою клетчатую рубашку, мягкую, китайскую, - мне она была впору, а Тууле, пожалуй, широковата...