Я давно не был там, может быть, даже целый год, а когда зашел, мне открыла дверь незнакомая девушка. Это была не Иоанна и не Довиле. Гремела гроза, я промок до нитки, весь перепачкался и к тому же был пьян и нахален... мне трудно было сообразить, с какой стати эта неуклюжая толстуха вместо того, чтобы послать ко всем чертям, тащит меня внутрь... Нет-нет, она не знает никаких довиль, никаких иоанн, а вот меня знает! Петрила в больнице, шептала она позднее (сегодня я ни за что в жизни не узнал бы ее на улице), иди сюда, она вытерла мне лицо и стала растирать меня — спиртом и собственным телом — да ты совсем окоченел! Я ведь тебя знаю... В университете видела, ты с моим преподавателем разговаривал... значит, знакомый, ну иди же... Она прилегла рядом, поила меня чаем, разбавленным спиртом, снова растирала и массажировала, пока дыхание ее не стало учащенным, а могучее ослепительно белое тело — так, во всяком случае, мне тогда показалось - не затрепетало... Как сейчас вижу: я лежу навзничь, а надо мной колышутся две огромные груди, напоминающие чугунные бабы на металлических тросах, которыми разрушают ветхие постройки. Она обрушилась на меня, как на невинного ребенка, и я, ухнув куда-то, отключился... Зато отчетливо помню следующее утро - мрачная некогда комната так и сияла! Чистота, порядок, дорогие вещи, зеркала, коврики-дорожки, резкие запахи и отвратительные олеографии там, где когда-то висели картины Туулы. Я хорошо отдохнул и поэтому без труда выполнил то, на что вчера у меня не хватило ни сил, ни желания.. Заходи, сказала она, я ведь тебя видела в университетском дворике, да, во дворике! Дался ей этот дворик! Грудастую литуанистку звали Офелия Ордайте. Она читала мне свои тонкие лирические стихи, зато выпросить у нее хоть каплю на опохмел мне удалось с трудом... С сегодняшнего дня не пью! — заявила она. Господи, тяжело вздохнул я, вот уж не ожидал от себя такого терпения! Она почему-то решила хотя бы и наспех сделать из меня человека. Усевшись чистить картошку, Офелия сунула мне довольно крупную банкноту - купишь масло, сметану и батон! Я вымученно улыбнулся и ушел. Что, если она и сегодня ждет меня со своей вареной картошкой? Литуанистка, Офелия Ордайте. О. О., больше ничего не сохранилось в памяти, тем более что это был последний мой визит в дом с апсидой, в котором пока еще жили люди. Пока сам он тоже жил унылой, бедной, но все же человеческой жизнью не только на акварели Камараускаса.

Когда я появился там спустя несколько лет, вернувшись из Тюрьмы пьяниц, - если мне будет позволено, я еще вернусь к этой теме, - то уже издалека, не дойдя до кирпичного домика водоохранной зоны, увидел на другой стороне речки черные глазницы бывших Туулиных окон. Она сама еще тогда была жива, где-то обреталась. Никто не выглядывал из тех окон, внутри было темно, там уже никто не жил. У меня защемило сердце. Я стоял на крытом мостике и курил, пока вышедшая из институтского здания женщина, по-видимому, сторожиха, не поинтересовалась, долго ли я намерен тут торчать. Судя по всему, у нее вызвали подозрение мои волосы, которые еще не успели отрасти.

По подоконникам Туулиного дома бродили тощие рыжие и жирные дымчатые полосатые кошки, буйно разросшийся чертополох и дикая конопля вымахали до самых окон, а чуть пониже все пространство двора было покрыто зарослями лопуха - это был самый настоящий пустырь. Однако на расшатанных дверях голубел почтовый ящик, а внутри дома слабо горела позабытая, видимо, лампочка. Из завешенного тряпкой окна второго этажа высунула любопытный нос всклокоченная седая старуха. Хихикнув, она исчезла. Ни дать ни взять гостья с того света, подумал я, - самый настоящий призрак.

Дом был мертв. Но Туула продолжала жить, только я ничегошеньки не знал о ее тогдашней жизни. Или не хотел ничего знать?

Порой мне кажется, что я просто-напросто придумал Туулу - на самом же деле тебя, Туула, не было. Я создал тебя из воздуха, воды, тины, искр, глухих раскатов грома за холмами Вильнюса. Или же я думаю вот о чем: я благодарен тебе за то, что мы были вместе всего неделю, что эта неделя была равнозначна - для меня, конечно же, только для меня! -долгому году. Ведь еще тогда, едва она закончилась, я с ужасом понял, что долго, может быть, даже всю оставшуюся жизнь и за ее чертой, куда сегодня так пытливо и жадно пытаемся заглянуть мы, временщики, мне будет не хватать тебя, Туула. Так оно и случилось - я до сих пор не могу поверить этому! И все-таки она не плод воображения, у меня и подлинные доказательства для самого себя имеются. Я храню несколько коротких писем, осколок изразца из твоей старой квартиры и, наконец, сделанную твоим братом нечеткую фотографию: на ней твое лицо почти целиком в тени, ты сидишь в цветастых брюках, нога на ногу. Только тот, кто хорошо знал тебя, мог бы подтвердить: да, это она, Туула...

Нередко мне чудится, что ты еще жива, просто превратилась в крылатую химеру на крыше дома, молодую кошку из Старого города или юркую ящерицу, мелькающую летом на берегу Вилейки. А порой кажется, что ты следишь за мной, идешь следом, но стоит мне обернуться - тут же исчезаешь... кажется, вот-вот догонишь, я слышу даже твое дыхание, шаги, смех, ты поравняешься со мной, и мы свернем в какой-нибудь двор или подворотню покурить... но нет — я резко оборачиваюсь и вижу всего лишь чужое удивленное лицо: что с вами?

Вот она ты, Туула! Голова сфинкса, длинный изогнутый хвост — ты стоишь на верхушке фронтона, ведь это ты? Если задрать голову и вглядеться повнимательней, хвост начинает слегка подрагивать, пасть полуощеривается... Пить надо меньше, одергиваю я себя, раз уж невинная черно-серая ворона, опустившаяся на навес крытого мостика, показалась тебе Туулой... О, я знаю, ты лишь рассмеялась бы — коротко, невесело или даже сердито. Ты так и продолжаешь смеяться в моей замутненной памяти. Ведь тебе всегда были чужды как патетика, так и всезнайство. Записанные сны заставляли тебя сомневаться в жалкой действительности. По-моему, ты всегда почти во всем сомневалась и больше всего, разумеется, в самой себе и вовсе не считала себя всезнайкой. Но однажды, помнится, ты спросила меня: «Как ты думаешь, что находится за улицей Полоцко?» Я поежился, даже слегка похолодел, но ты требовательно посмотрела мне в глаза и повторила: «Ну скажи, что?» Лес, ответил я, ну конечно же, лес и только лес, что ж еще... А вот и нет, упрямо тряхнула ты головой — как не хватает мне этого твоего жеста сегодня! — там только туман да небо, понял? И больше ничего, ведь я там побывала уже, не веришь? И все же мистиком тебя можно было бы назвать лишь условно. Как и большинство замкнутых, слегка томящихся от скуки людей. Ни больше, ни меньше. И все же магия привлекала тебя - обрывочные источники информации сделали свое дело. Так, однажды вечером тебе приспичило узнать, какими условными символами обозначается золото и его цвет! Ты якобы знала, да вдруг позабыла. Ты чертила на ватмане разнообразные значки, символы, кружочки и стрелочки и бормотала: нет, не то! Внезапно меня осенило: Валентинас, этот дотошный педант, вот кто уж точно знает! И мы отправились по призрачно освещенному Заречью, мимо провонявших пивом и мочой подворотен и темнеющих там человеческих фигур на одну из улочек рядом с Бернардинским кладбищем. Здесь, в сыром полуподвале, склонившись над своими графиками, вдыхал дым и чайный пар Валентинас. Каждый раз, бывая у него, я думал о том, что в нескольких метрах от его жилища на той же глубине лежат в истлевших гробах известные университетские профессора, французские и польские генералы, а также жившие в девятнадцатом веке духовные лица, адвокаты и даже мать «железного Феликса» — на ее могиле крестовина. И меня никогда не охватывал ужас и даже не казалось странным, что вот Валентинас, покашливая, наливает свекольное вино и чай, хлопочет у себя в крошечной мастерской, а рядом шепчутся духи, хотя я очень хорошо все это себе представлял. Я постучал сначала в дверь, потом в закрытую ставню - Валентинас иногда во время работы «маскировался». Нет, никого нет. Мы заглянули на кладбище; у ворот несколько раз лениво тявкнула сидевшая на привязи серая шелудивая овчарка - пенсионерка при деле. Мы блуждали между черных мраморных и обомшелых зеленоватых цементных крестов, отбрасывающих на землю широкие, внушительные, почти правильной формы тени, и казалось, что их тут гораздо больше, чем в действительности, почти в три раза. В противоположном конце долины Вилейки виднелось оцепеневшее предместье столицы, на фоне которого смутно выделялись купол костела Визиток и корпуса тюрьмы, вроде бы, производственные или как их там... Я глядел во все глаза, а когда очнулся, Туулы рядом не было, она исчезла. Я стал кидаться из стороны в сторону - нет, как в воду канула. Меня разобрало зло: да ведь она издевается! Я рыскал по кладбищу, не решаясь окликнуть ее или просто хлопнуть в ладоши: отзовись, недотепа! В конце концов я направился к каменным воротам - Туула стояла на тротуаре, возле скрещения двух улиц, напротив телефонной будки с выбитыми стеклами и обрезанной трубкой. Вне себя от злости я подскочил к ней и стал трясти за плечи. А, это ты, - даже не обернувшись, хмуро бросила она, - откуда? Где мой дом? Ты чего-то боялась - так, во всяком случае, мне показалось. Я так и не узнал никогда, в самом ли деле на тебя накатывали приступы амнезии - мысль о провалах в памяти мне в тот раз и в голову не пришла. Мне стало не по себе. Ты шагала рядом, вцепившись мне в руку, и тихо задавала невпопад вопросы. Почему я без зимней шапки, ведь подмораживает? Без какой шапки? Ну, той, в которой я прошлой зимой провожал ее в Москву. Заходила ли ко мне та подруга в гетрах, пока ее не было в городе?