- Послушайте! Тут все-таки кафе, а не...

Сказал и осекся, его рябое лицо побагровело,

притом не только от водки. Он вылил в рюмку остатки из графинчика, залпом выпил, отер рукавом мясистые губы и, потупившись, сообщил:

- Я только что из морга... Сын вчера повесился!

Пробормотав на прощание: «Простите, чего это я!», он махнул рукой и направился к выходу. Сейчас, разумеется, я мог бы убеждать себя, дескать, это был знак, предостережение — нам следовало встать и разойтись: ей - на улицу Малуну, мне -не на Малуну...

И все-таки мы побрели на Малуну и легли очень рано. В пустой кухне Петрилы тихо играло, бормотало и пело на стене радио-тарелка, другой бытовой радиоаппаратуры в этом доме, слава богу, не было. Не раздевшись толком, мы легли, прикрылись старым клетчатым пледом и, позабыв про принесенную бутылку вина, просто лежали, держась за руки, и слушали музыку. По радио из кухни доносилась классика - транслировали отрывки из классических опер, таких знакомых, что даже я угадал несколько: «Аида», «Турандот», «Кармен», «Риголетто»... Кто-то негромко постучал в окно, и Туула приложила палец к моим губам, хотя я и без того не проронил ни слова: нас ни для кого нет... Мир за окном парил, ферментировался, жужжал, разлагался, точил зубы, переливался огнями, а для меня не было ничего важнее, чем ощущать под ладонью обтянутую тонкой кофточкой Туулину грудь и ее пульсирующее сердце птицы. Мир был наполнен бедностью, страхом, неведением, насилием и космическими загадками, насыщен шлепаньем мокрых ног и звоном бокалов, а из кухни доносился триумфальный марш, под который шагали воины Радамеса... Я держал ее в объятиях и мог бы приторочить ее к себе ремнями, лыком, веревками, Туула уже спала, в то время как я терзался чувством страшной безнадежности - знал, что в любой момент могу потерять ее, даже когда чувствую тепло ее тела под своими ладонями, когда слышу ее тихое посапывание во сне, неглубоком в эту предвечернюю пору... Подобная безнадежность порой настолько обостряет зрение и слух, что одни тут же прозревают, а другие вмиг слепнут... Я еще только будил спящую Туулу, она еще не вернулась к жизни... Я не спешил отгадывать загадку: почему она не хочет жить? Ведь сколько раз она уже просыпалась, обвивала меня руками и ногами даже во сне, но в проснувшихся глазах я видел опустошенность и неверие: кто ты, лежащий рядом, кто, проникший в мою плоть и намеревающийся проникнуть в душу? Отодвинься, как бы говорила она спиной, склоненной над плетенкой с картошкой, я пока не знаю... Но уже в следующее мгновение она оборачивалась и тонкими руками обвивала мою шею, а я не знал, что и думать: выздоровеет Туула или нет? Я был уверен, что сам почувствую, в чем она в тот или иной момент больше всего нуждается — в тишине? в движении? Узнаю обо всем по ее доверчивой ласке, взгляду, молчанию, не только по походке, но и по тому, как она стоит или лежит... Вот так.

В кухне Петрилы страдала в ожидании Тристана Изольда, а я, откупорив наконец бутылку, наливал Тууле вино, целовал ее волосы и уши, вмешивался в ее дела, проникал в ее плоское, узкое и уже такое родное тело, ни о чем ее не спрашивая, -душа парила под сводами и как бы со стороны наблюдала за нами. По всей видимости, бактерии в наших телах притерпелись друг к другу, смешались, перестали воевать, наша слюна и лимфатическая жидкость перемешались - ее слеза превращалась в гноинку, белеющую в уголке моего глаза, хотя, быть может, и наоборот? На кухне бушевала перед кончиной Кармен - Туула несколько раз вскрикнула и впилась ногтями мне в спину... Потом она выдохнула прямо мне в ухо - аж мурашки по телу: «А я-то думала, думала, мне это уже не нужно. Думала!» Нашим уставшим телам, изголодавшимся по витаминам клеткам, нашим глазам, ушам и кончикам пальцев не угрожала скука... Но ведь для этого мне нужно было мало-помалу приручать ее, нужно было назначать романтические свидания у речного переката или на одном из мостиков, таскать охапками цветы и декламировать Овидия, Катулла и Радаускаса! Я должен был восхищаться ею, заботиться о ней, шокировать своими способностями - Туула была достойна всего этого. Я ничего не предпринимал, ибо мне негде было жить. Обо всем этом я сразу же рассказал ей, только обо всем ли? Всю ту неделю Туула не ходила на работу - позвонила кому-то и не пошла. Судя по всему, там не очень-то в ней нуждались - Туула не любила свою работу, работодателей и разговоры на эту тему. Она работала в проектно-конструкторском бюро игрушек - вот и все, что я знал. Туула помалкивала, но я все же догадывался: уйди она с работы, - и ее сослуживцы лишь облегченно вздохнули бы...

Уже давно не было Туулы - для меня не было, - а я все сворачивал к дому с апсидой: после переезда Туулы из столицы во «Второй город»¹⁸ здесь поселился ее брат. Со временем исчез, прихватив многочисленные ящики-коробки, и он, но я продолжал приходить туда - уже к Петриле, не вылезающему из болезней рабочему ферментного завода. В загаженной вонючей кухне радио транслировало эстрадные и народные песни, распевало арии из опер и оперетт, а мы с хозяином пили вино, пока он не засыпал прямо за столом, а проснувшись, обычно уходил, пошатываясь, в свою келью; я же сворачивался калачиком на незастеленном матрасе в той самой комнате... Иногда мне удавалось уснуть, а если досаждала хорошо знакомая пьяницам бессонница, которую не брала даже смертельная усталость, я листал старые журналы, оставленные жившими тут когда-то людьми, даже «Пожарное дело» — да-да, было когда-то и такое издание. В ту пору Петрила был еще нестарым человеком, но хвороба уже давала о себе знать: он страдал одышкой, кашлял, то и дело отхаркивался... Каким же старым он мне тогда казался, а ведь сейчас я его, тогдашнего, уже почти догнал!

Этот квелый, злой и ехидный человек успел похоронить двух жен и спровадить в армию конопатого тощего сына. Родом Петрила был откуда-то из приморских мест, но ни старинный дом, ни журчащая неподалеку речка не вызывали в нем никаких сентиментальных чувств. Сколько раз мы сидели вдвоем за бутылкой вина, однако никогда не заговаривали о Тууле. В каком-то смысле она отвергла нас обоих. И лишь однажды - а сколько воды утекло с тех пор! — Петрила со стуком поставил на грязную клеенку большую эмалированную кружку: «Вот! В снегу нашел! Это ее работа, ее! Замесила свои краски, потом поленилась вымыть и выбросила!» Петрила аж взмок от злости и швырнул кружку на пол; на ее когда-то белом боку были нарисованы две понурые лошади - кобыла и жеребенок. Кто же так делает! - негодовал Петрила, будто Туула могла его слышать. Я поднял кружку с темной затвердевшей краской и попросил Петрилу подарить ее мне. Петрила только рукой махнул - было бы о чем говорить! Бери! Тогда чего ради он так раскипятился?

Получалось, что Туула продолжала связывать нас - ферментщика Петрилу и меня, бродягу. Только Петрила уже выбросил из памяти Туулу, а если и пил, то от скуки или из-за одолевавших его в последние годы смутных предчувствий, и тогда он приводил какую-нибудь бабенку, чтобы, как говорится, поиграть в потемках в жмурки, благо, ему было куда ее привести. Я же приходил сюда только затем, чтобы разбередить рану, чтобы поворочаться еще раз на том самом матрасе, тем более что я в ту пору все еще продолжал вести бродячую жизнь. Нет, Петрила все же был неплохой мужик. Как-то раз он протянул мне ключи: на, можешь пожить там, покуда квартиранта не найду. Только потом, будь добр, уходи сразу, без лишних напоминаний. Гляди у меня!

Квартирантки объявились через две недели - пришли с сумками и чемоданами по берегу Вилейки и сразу же выложили на кухонный стол пятьсот рублей. Петрила только короткими ручками всплеснул: сам все видишь! Он тут же послал меня за водкой и вином, и, вернувшись, я увидел уже накрытый стол. Жилички - будущие художницы - оказались бойкими девахами: они пили, пели, курили, подмигивали мне напропалую, почти уговорили Петрилу позировать им в голом виде, нарисовали углем на стене кухни неприличный силуэт мужчины и сами же забросали его сырыми яйцами... Петрила корчился от смеха, хлопал себя ладонями по коленям, а я уже знал: наутро он станет беситься, шипеть, спрашивать, откуда тут взялись эти. Так и улеглись втроем вповалку: рыжая Иоанна, белобрысая Довиле по краям - и я посередине. Лежа на спине, я гладил их тяжелые груди и пытался разглядеть острую как бритва линию свода - неужели я там висел? Потом мои руки синхронно скользнули в темный пах каждой из них - я так и не понял, догадались ли они, что я пустил в ход не одну руку? Довиле храпела как морской лев, а Иоанна все еще бодрствовала - она так долго взбодрила меня, настойчиво провоцировала, что я не выдержал и овладел ею здесь же, рядом с храпящей подружкой, которая так и не проснулась.