Разузнав про то, что мое «лечение» подходит к концу, что я вот-вот выйду на волю, Марина без обиняков написала: как все сложится, будет видно, только сразу же, как выйдешь, приезжай ко мне в Минск! А оттуда все трое, ну да, вместе с Максиком, отправимся в Абрикосовку, это неподалеку от Феодосии, бывшей Кафы, где ее близкие родственники, они сбежали в Крым сразу после войны и сейчас неплохо там разжились. Судя по всему, Марина была интеллигентным человеком: Литву воспринимала как «культурный Запад», где все люди — трезвенники с доброжелательными улыбками на лицах — ходят по тротуарам, пьют кофе и не харкают на траву. Поэтому, словно оправдываясь, Марина писала мне, что ее тетя с мужем заняли обжитые татарами земли, поскольку их хаты фашисты спалили дотла. Она даже провела параллель с Хатынью, потому что о Катыни, похоже, и представления не имела. После экскурса в историческое прошлое она робко напомнила мне, куда заводит человека пьянство, чем все это кончается, а для убедительности в поистине трагических красках описала свою последнюю поездку в родную деревню близ Волковыска. Отец с матерью беспробудно пьют, картошка гниет, капусту сожрали гусеницы, а родители с самого утра в дымину пьянёхоньки... глаза пеленой застланы, отец ее не сразу и узнал... А сводный брат, по правде говоря, уже вернулся из такого же, как мой, профилактория, но толку-то - работу пропил, сейчас снова пьет как лошадь... Уходит якобы на рыбалку, а сам знай за воротник закладывает. Марина не писала открытым текстом — не пей! - а вела тему издалека: вот видишь!

При выходе за железные ворота я получил двести восемьдесят четыре рубля - вот сколько удалось зашибить почти за два года! Заработанные деньги мне выдали пятерками, отчего пачка банкнот выглядела, можно сказать, даже солидно. Сизые, захватанные и почти новые дензнаки падали друг на дружку, мысленно я считал их вместе с кассиршей, а сидящий во мне бесенок при этом вел свой счет: бутылка, бутылка, еще одна бутылка...

Дудки! Сотню я оставил себе, а остальные — впервые в жизни! — положил на сберкнижку. И лишь тогда, трезвый и бледный, с коробкой акварельных красок для Максима отправился на вокзал, чтобы успеть на фирменный поезд «Чайка», курсировавший между четырьмя столицами.

Я забыл упомянуть еще одну довольно важную деталь: Марина была калекой. Как ей удалось родить такого крупного младенца с почти квадратной головой, ума не приложу! Она сама призналась: кесарево сечение. Мне стыдно вспоминать, какое разочарование я испытал при нашей первой встрече тогда, еще в армии, а ведь она пустилась в такую дальнюю дорогу, добиралась аж из Барановичей. Ангельское личико, красивые руки, пышная грудь и... горб, самый настоящий горб, как у молодого дромадера. Марине тогда шел всего лишь двадцать второй год. Это была душевная, веселая и открытая девушка, каковых было много среди художественно одаренных славянок, хотя я не раз пытался убедить Марину, что ее предки, без сомнения, говорили исключительно по-литовски и, конечно же, на дзукийском наречии, и только уже гораздо позднее... Она же лишь улыбалась в ответ, а однажды я услышал от нее собственное сказание. Нет, она не родилась горбатой, это всё отец... татуся... Вернулся однажды злой, пьяный и сшиб всех с теплой печи, где они спали, вот позвоночник и искривился, а потом и горб вырос... И этому татусе она сегодня возит из города гостинцы - рубашки, папиросы... да еще и плачет, видя, как он спивается...

Вот так-то, Туула, и что ты скажешь на все это?

Марина уже успела купить билеты в далекую Феодосию, вернее, до Симферополя, откуда нас должны были забрать ее родственники: двоюродная сестра с мужем, наши ровесники.

Я уже сказал - на вокзал я пришел трезвёхонький, купил билет до Минска, свежие газеты, но за двадцать минут до отхода поезда сдал позиции: купил в буфете литровую бутылку венгерского вермута, переплатив целых три рубля, настолько мне нетерпелось. Того самого вермута, что мы с тобой, Туула, пили тогда в кафе «Juppi Du», помнишь? Это будет гостинец, сказал я себе, засовывая бутылку в сумку, однако уже за Шумском сорвал жестяную пробку, отпил глоток и закрутил снова. Покурил в тамбуре, потом отхлебнул еще, дал выпить и соседу, пожилому дядьке, обсыпанному перхотью, уж больно жалобно тот поглядывал в мою сторону. На, бедняга, загаси раскаленные трубы, вижу ведь, как немила тебе эта жизнь, этот провонявший поезд и, чего доброго, родной дом, в который ты трюхаешь сейчас с мешком крупы...

Марина лишь тяжело вздохнула, увидев меня, и бросилась мне на шею, совсем как в русских фильмах про войну. Я обнял ее одной рукой за талию, а другой - за тот самый горб, который за пятнадцать лет не уменьшился, но и не вырос. На дворе была уже ночь, и Максика Марина не будила. Она зажарила мне яичницу и даже выставила полбутылки вина, оставшегося, видно, после какого-то празднества, может даже, после Нового года. Зато на следующий день! Она встала и с самым серьезным видом выставила ладошки вперед - ни капли! Я поспешно закивал: да, да! Но отправившись поутру в магазин за хлебом, - Марина жила на окраине большого села, называемого Минском, на заболоченном пустыре возле аэродрома, - я прихватил вместе с хлебом несколько бутылок пива, одну из которых выпил прямо на месте, а оставшиеся три понес домой — все-таки пиво это пиво. Моя опекунша — а как же еще ее называть? - лишь укоризненно глянула на меня, но промолчала. Дело в том, что Максик, некрасивый, но на редкость дружелюбный мальчик, вовремя стал показывать мне свои рисунки, фигурки из пластилина, где уж тут заводить разговор. Таким же укоризненным взглядом Марина смерила меня в поезде, где-то за Харьковом, когда я, изнывая от дорожной скуки, миновав раскачивающиеся вагоны и стыки между ними, добрался до вагона-ресторана и залпом выдул два стакана десертного вина - несусветная гадость даже на вкус неискушенного человека. Задыхаясь в духоте плацкартного вагона, мы приближались понемногу к солнечному Крыму в компании дремлющих или жующих советских людей. Они валялись на полках или расхаживали в полуголом виде, облачившись лишь в тонкие спортивные шаровары — и мужчины, и женщины. Марина позаботилась, чтобы и у нас с Максиком были такие, - а как же? Закончив трапезу, состоящую из вареной курицы и крутых яиц, будущие курортники принимались хрупать еще теплые кукурузные початки - их продавали на станциях из плетеных корзинок или совали прямо в окна вагонов. Одновременно с вареной кукурузой появились и пирамидальные тополя - единственный видимый из окна отличительный знак, свидетельствующий о том, что мы действительно движемся в южном направлении, а жарко стало сразу же, за Минском. Всех нас ждал небольшой полуостров, на котором чудом умещаются, утрамбовываются сотни тысяч человек со всех окраин и из центров империи, да к тому же остается место для отдаленных императорских и боярских вилл, находящихся под неусыпным оком охраны. В Симферополе нас прямо с порога вагона встретил огромный щит с многообещающей надписью: «КРЫМ - ЗДРАВНИЦА СТРАНЫ!». Маринины родственники, приехавшие на видавшем виды «Москвиче», уже ждали нас. Душной ночью мы прикатили в Абрикосовку, унылый поселок под Феодосией. Со временем ухо привыкло ко всем этим фруктово-овощным названиям: Грушёвка, Виноградовка, Цибулёвка, Вишнёвка. Возвращаясь назад через бескрайнюю Украину, я стал привыкать и к другой топонимике: Пятихатки, Шестихатки, Семихатки, Восьмихатки... В Абрикосовке, несмотря на поздний час, нам устроили прямо-таки торжественную встречу, обо мне там знали только, что я «хороший парень из Литвы». Этого было достаточно. За большим столом собралась вся многочисленная родня Марины и москвичи - Яша Лейхман со своей юной подругой. «Марыш! - кричал ей раскрасневшийся от чачи Яша. - А, Марыш? Хорошие тут люди, а? Это тебе не Ялта!» Марина даже не пыталась остановить меня - здесь пили все, пели тоже все, и первой отключилась ее тетка. Сам не знаю, как я очутился во дворе этой тети, разве что меня приволок туда ее муж? А разбудила тетя Нюра - или Шура? Ткнула холодной бутылкой сидра в шею, положив широкую грубую руку крестьянки на мой голый живот: вставай! Мы уселись во дворике под навесом, увитым виноградом. Протянешь руку и срывай спелый персик. Да, первые мои впечатления о юге были просто великолепными. Только Марина поглядывала на меня серьезно и испытующе. И непрестанно хотела меня, я постоянно ощущал на себе ее взгляд - в нем были призыв и вопрос: когда? Ну чего ты тянешь? И я старался изо всех сил. Стоило Максику убежать во двор к ребятам, как мы тут же запирались в тетушкиной комнате. Марина распалялась еще во время ожидания, а потом зажимала ладошкой рот, чтобы не кричать, однако спустя час я снова ловил ее испытующий взгляд: когда? Похоже, она была не слишком разборчива, только очень уж хотела иметь постоянного мужа, заботиться о нем, ревновать к другим женщинам - стоило тете положить руку на мой голый живот, как Марина тут же оттолкнула ее и сама налила мне пенистого сидра, который изготовлял местный процветающий «колгосп»²³. А еще они выращивали в больших количествах табак. Он уже сушился на специальных рамах. Мне ни разу не доводилось видеть подобного изобилия...