Лучезарную панораму я обнаружил, разумеется, не сразу. Должно было пройти целых полгода, пока я не очухался, пообвыкся, смирился с рутиной, вонью, конвейером, постоянными унижениями и нескрываемым презрением. Во-вторых, ближе к весне у меня появились в неволе и дружки-приятели. Я встретил здесь, за оградой Тюрьмы пьяниц, людей, которые были и порядочнее, и достойнее, чем те, кто жил на так называемой воле, по ту сторону высокой ограды, - опутанная комками проволоки, сетями, освещаемая по ночам прожекторами, наша территория мало чем отличалась от той, где терпеливо сносили тяготы жизни «орлы» капитана Чайковского - наглые грабители, воры-рецидивисты, насильники, убийцы и прочие стервятники. Только они были отгорожены от мира по меньшей мере шестью подобными оградами, причем одна хитроумнее другой. Этих настоящих мужиков я частенько видел в окно своего цеха во время перекура: перед каждым начальником они снимали черные кепки, а выходя на работу, выстраивались, как на параде. Видел я и их лица - лица как лица, особенно много молодых. Но о большинстве я просто-напросто не успею рассказать: ни о хороших парнях, ни о подонках. Лишь в двух словах опишу тебе, Туула, «лечебные процедуры». Ничего принципиально нового не придумали и тут: сначала тоже вызывали рвоту, только уже более жестоким, насильственным способом — с помощью уколов апоморфина, а затем, под конец наших мучений, заставляли глотать омерзительный белый порошок, который и сегодня, похоже, напоминает о себе моей печени. Белые халаты медики напяливали от случая к случаю, а обычно они, как и работники администрации, расхаживали в зеленых мундирах войск внутренней службы с положенным количеством золотых звездочек на погонах, малиновыми петлицами и околышами, лица у них были широкие, одутловатые, а лексика не отличалась особой вычурностью: «Ну-ка, подойди ко мне, синюга, чё скажу!» Синюгами они называли нас, больных, поскольку на нас были синие робы, синие тонкие штаны и синие береты, а зимой нас выводили на работу в синих ватниках. Или же в черных, кому какой доставался. Наши воспитатели и надзиратели выглядели ничуть не лучше нас - мы были вынуждены вести здоровый образ жизни, а они надирались чуть ли не каждый день. Правда, в оперативном отделе, который отлавливал многочисленных беглецов, встречались молодые накачанные бычки, им только попадись - отметелят даже покорного и к тому же, как правило, полупьяного беглеца, настигнув его где-нибудь на пустыре или под кроватью какой-нибудь замарашки.

Вот так-то, Туула. Сам не знаю, чего ради я решил открыть перед тобой и эту страницу своей жизни, - трудно назвать описываемый период всего лишь эпизодом, хотя чего там скрывать — я попал туда, куда и положено попасть бездомному с вечным запахом перегара. Скажу напрямик: по большому счету, мне здесь было даже лучше, чем во Втором отделении. Тут, во всяком случае, никто не городил чепуху про нервное расстройство и никто не бил себя в грудь, обещая навсегда завязать с выпивкой. С какой стати? Ведь никто этого не требовал и не просил. В тюрьме для пьяниц человек, сам того не желая, раскрывается до конца, предстает таким, каков он есть, нечто подобное случается разве только в армии, в настоящей тюрьме или на корабле дальнего плавания. Тут уж никем не прикинешься, не выпалишь в сердцах: осточертело все, подыхайте здесь одни, я ухожу! Правда, из алкоголической тюряги можно было удрать - приставленные к работе в городе хотя бы разок пускались в бега, да только немногие из них упивались свободой хотя бы неделю. Кое-кто возвращался сам, таких добровольцев порой даже не отправляли в карцер, просто стригли наголо и сажали к конвейеру. До тех пор, пока я не увидел эту панораму в окно клуба, мне, во всяком случае, мысль о побеге и в голову не приходила. Здесь меня кормили, одевали, работа была нетяжелая, хотя, по правде говоря, до одури скучная и бессмысленная. Но прошло полгода, сквозь сугробы пробились ручьи, набухли и запахли почки на тополях, растущих за оградой тюрьмы, и даже единственное деревце на зоне - чахлая горная сосна возле бывшего вильнюсского капитула - выпустила новые побеги. Тогда, в один из солнечных предобеденных часов, зайдя случайно в клуб, я и приподнял черный глухой полог, которым завешивали окно во время киносеансов, - я поднял его и остолбенел: озаренный золотым светом, вдалеке и вблизи искрился и тихонько жужжал еще безлистый, но уже украшенный почками Вильнюс. Я подпер костяшками пальцев подбородок и вперился в сияющие новым светом башни, карнизы, эркеры, в дымоходные трубы и еле различимые флюгеры. Бог знает сколько бы я там проторчал, но тут щелкнул вездесущий громкоговоритель и промычал, что меня вызывают к командиру отряда. К тому времени я добрался в Тюрьме для пропойц до вершины своей карьеры - стал библиотекарем, был членом сытой хозяйственной бригады и чуть ли не каждый день мог выходить в город: или подписку на периодические издания оформить, или заказать в коллекторе новые книги, а мог и просто отпроситься под вымышленным предлогом. Это уже впоследствии меня выжил оттуда коротышка-капитан, недоучка по фамилии Андейка, что за странная фамилия! Был бы еще какой-нибудь Бадейка или Мандейка, так нет же - Андейка! Ведь, без ложной скромности, я был вполне подходящим библиотекарем, во всяком случае, контингент был мною доволен. В то же время я был самостоятельной фигурой в этом замкнутом пространстве, мог даже планировать свой день, а порой и ночь, в основном же менял книги, распределял захватанные, трудночитаемые детективы, комплектовал газеты и ждал весны - цветов и свободы!

За эти полгода я крайне редко вспоминал о тебе, Туула, поскольку постоянно чувствовал себя подавленным, был хмурым, раздраженным, напоминая сам себе насекомое с оторванными крылышками. Больше всего угнетало то, что здесь нигде нельзя было побыть одному - даже в самых отдаленных уголках тебя преследовал чей-нибудь злобный взгляд, вопрошающий: какого рожна тебе тут надо? Да плюс к этому еще обязательно-принудительный «курс лечения» - апоморфин в мышцу и стопка водки или вина вслед за уколом. В обязательном порядке, иначе не затошнит. После укола деревенел член, но волну наступающего возбуждения тут же гасили неукротимые позывы к рвоте, головокружение; жертвы тошниловки и здесь пользовались привилегиями: неофициально им разрешалось пить чифирь. Где уж тут вспоминать прошлое, размышлять о былом. К тому же, признаюсь как на духу, я уже не надеялся встретить тебя когда-нибудь, а если бы и встретил, то ни на что уже не расчитывал. И планов на будущее не строил, даже в глубине души, пока не увидел ложе сияющего города с темно-красным Бернардинским костелом - он стоял себе, как и прежде, сияя издалека новой бледной черепицей - ах, ферменты, ферменты-красители, господин Петрила, и зачем ты отдал Богу душу, не успев окропить черепицу соками своего тела? - мне удавалось разглядеть даже птиц, опустившихся на крышу. А вот твой дом, Туула, оттуда не был виден и длинное здание монастыря -тоже, их заслоняли другие строения, да и рельеф под тем углом зрения сверху был таким, что как ни напрягайся - все равно не увидишь. Я просто нутром чуял, что они печально высятся где-то совсем близко - ведь мне удавалось разглядеть могучий дуб рядом с водозаборной станцией и крытым мостиком, я его со своей верхотуры различал по полуувядшей кроне. Той весной я и написал тебе - вы продолжали жить во Втором городе, а адрес я без труда узнал во время отлучки у той длинноногой в гетрах: к моему удивлению, она мне сразу его выдала, с налету выпалила по памяти: тра-та-та-та! Я просто не мог не писать при наличии стола в углу библиотеки и тумбочки с хлипким запором - во время проверки помещения прапорщики вырывали его с мясом, но я спустя несколько дней ставил его заново. Искали-то они вовсе не спиртное, а ножи, таблетки и заварку и, хотя знали, что ничего не найдут, все равно взламывали, испытывая от этого наслаждение... Как бы там ни было, но, став заведующим библиотекой, я сделался если не уважаемым человеком, то, во всяком случае, нужным лицом, с коим стоит хотя бы немного считаться. Разумеется, до кладовщика склада одежды, распорядителя сахарных пайков или даже штатного хлебореза мне было далеко, однако я уже не был парнишкой на побегушках. Торговцев чаем, каковых тут было хоть пруд пруди, я снабжал старыми газетами для фасовки товара. Те, с кем я приятельствовал, могли надеяться на мою поддержку, если требовалось припрятать что-нибудь ценное - кольцо, часы, деньги, а порой по-быстрому (давай-давай!) раздавить пузырь: бутылка водки здесь стоила всего на несколько рублей дороже, чем в ближайшем гастрономе, а разница в ценах на вино была и того меньше. Часть прибыли за принесенное на зону хмельное доставалась почти непросыхающим прапорщикам или даже командирам отрядов - все мы люди, все мы человеки! Знаешь, тут каждый крутился как мог. Дипломированные художники ковали жестяные панно с замками и красотками для низшего звена администрации и медсанчасти, а некий Педро, экс-скульптор, один из тех, кому я искренне симпатизировал, делал и куда более профессиональные работы. Хотя бы те же каминные решетки или комплект инструментов для самого начальника лагеря Вайдевутиса Трибандиса. Да и другие «верхи» положили глаз на самых лучших каменщиков, столяров, бетонщиков, плотников... Ведь в обустраиваемых вокруг столицы коллективных садах срочно требовались рабочие руки. Эти люди проводили там едва ли не все лето, там они ели-пили, а «домой» возвращались только на выходные... Ремесленники калибром помельче трудились в хозяйственной бригаде, а на досуге мастерили ножи-ножики, красивые деревянные или эбонитовые мундштуки, цепочки, удилища для спиннингов и даже наборы ложек-вилок! И жили бы многие как у Бога за пазухой, если бы не «шустряки» - хронические, не поддающиеся лечению алкоголики, чаще всего безмозглые парни атлетического сложения. За отсутствием улик, позволяющих засунуть их в переполненные тюрьмы, «органы» на всякий случай заталкивали этих людей в лагерь для алкоголиков - ведь пили-то они все без исключения! Для всех, в том числе и для начальников, они были сущим наказанием. «Шустряки» сбегали даже из охраняемой зоны, у каждого при себе было холодное оружие, нередко между ними происходили жестокие стычки, а терроризировали они не только стариков и увечных, но и любого не понравившегося или не угодившего им, даже утвержденных «самоуправлением» ответственных за распределение на ту или иную работу и старост. В поисках наркотиков этот контингент совершал набеги на медпункт, и осуществлялось это с особой дерзостью: дабы иметь многократный численный перевес, участники разбоя нападали только стаей. Все они прекрасно знали, что из этого «Артека», как нашу зону называли соседи-рецидивисты, им придется рано или поздно переселяться за другую ограду, оттого и поглядывали с любопытством, ей-богу, безо всякого страха, в сторону двора тюрьмы строгого режима, охотно наблюдали за суровой жизнью людей, осужденных на долгие годы заключения. Кое-кто из соседей умудрялся даже, не думая о предстоящем наказании, перебрасывать через все ограды и заграждения узелок с бесценным грузом-«посылкой» - ножами-финками, блестящими перстнями, а в их сторону летели товары преимущественно одного назначения — атоминал, или как его там, сильнодействующие транквилизаторы. Пойманные за руку метатели никого не выдавали, спокойно отсиживали назначенные столько-то суток в подвале под капитулом, а выйдя оттуда, снова принимались за старое - жить-то нужно! Почти все «шустряки» были разрисованы татуировками. В бане я видел на спине у одного из них даже собор Василия Блаженного со всеми его маковками, но когда Педро, вздумавший перерисовать увиденное в свой альбом (или атлас) татуировок, попытался, будучи в душе, сделать набросок, его без обиняков предупредили: еще раз заметим, и тебе каюк! Тяжелые на подъем выходцы из деревни, да и не только они, со страхом ждали «отвальную» - выходящего на волю бича кореши провожали на зависть торжественно, устраивали пирушку, которая редко заканчивалась миром: неужели так и уйдешь, не сведя все счёты! Но и им требовались мои услуги, поскольку и они любили книжки про шпионов и приключения, а если мне требовались их «милости», я разрешал им вырезать из журналов красоток, хотя бы и полуголых. И за чтиво, и за картинки «шустряки» рассчитывались сигаретами и чаем - «настоящей валютой». Нет, та библиотека была для меня поистине палочкой-выручалочкой: ни гуманитарии, ни музыканты, ни даже бывшие педагоги или мелкие предприниматели (были среди нас экс-нотариус, староста церковного хора и сам комсорг вильнюсского университета) не пользовались здесь хотя бы маломальским авторитетом. Наоборот, «грамотеям» тут особенно доставалось, правда, это не относилось к барабанщикам и гитаристам, которые организовывали концерты, участвовали в конкурсах среди заключенных, их хотя бы изредка гладили по шерстке. А вообще-то, согласно местным «правилам хорошего тона», следовало над мудрецами-очкариками издеваться тайно и явно, отпускать в их адрес колкости и при случае давать по шее. Этому контингенту доставались, как правило, самая грязная работа и самое неудобное спальное место, впрочем, так было почти везде. Никто не сочувствовал им, не вступался, когда бедолаг обкрадывали, а если они осмеливались показать остальным, что умнее их, или даже блеснуть остроумием, давали понять, что разбираются в искусстве, политике или даже спорте, как их тут же осаживали кулаками или принуждали к... ладно, замнем для ясности. Хорошо еще, что я уже усвоил эту науку на улице, кое-что намотал на ус во Втором отделении психушки, так что особых открытий тут не сделал. Главное — прикинься полудурком и не вступай ни с кем в спор!