Весна пробуждается. Из-под надтреснутой коры струится мед. Высовывают головки почки. А ветки тем временем наливаются силой, что идет к ним из земли.

Моя Астг с надеждой смотрит на деревца — сама деревце.

«Они уже не замерзнут? — спрашивает Астг с тревогой. — Мне жалко их…»

А сверху на нас обрушивается голос бабушки Шогер: «Эй-эй, Астг, иди домой…»

Под куполом Цицернаванка вокруг краснолапые голуби.

«Иди-и домой…»

Пышноцветная черешня удивленно смотрит своими белыми цветами…

— Не замерзает? — спрашиваю я.

— Кто? Черешня?

— Черешня. Стоит ведь у самого снежного покрова горы.

— Привыкла. Не замерзает. Четыре года назад, когда мы пришли сюда решать, где проложим дорогу воде, увидали ее, одинокую, соседку скал и льдов. Чудом нам показалась эта отважная черешня. И надумали мы сберечь чудо на радость людям…

Снега таяли. Плакали снега, увенчавшие скалы над Цицернаванком. А под молоденькими черешнями зеленела травка, местами прорезанная желтоглазой лиловостью фиалок.

Снега таяли. Плакали снега, увенчавшие скалы над Цицернаванком. Плакала и моя Астг.

Закат оросил багровым цветом зелень ущелья и снега на скале. Мы поднялись до самых снегов: полюбоваться подснежниками и собой, своей юностью покрасоваться.

Это было здесь, на том самом месте, где растет сейчас одинокая черешня.

Были снег и черная земля. И подснежники на границе черной земли и снега: ножки в темных рубашках, а головки белые-белые. Астг или, может, подснежник шепнул: «Ты замерз?..»

Я зачерпнул горсть снега, чтобы охладить свои губы.

«Ты замерз?..»

Астг тоже зачерпнула горсть снега, чтобы охладить губы.

Отчего горели наши губы?

Астг горячими губами приникла к моим пылающим губам и шептала: «Не уйдешь ведь, правда?» — «Правда!..»

Когда лучи солнца снова упали на крест Цицернаванка, моя Астг вырвала из земли молодой росток черешни и посадила его рядышком с другим. Вот здесь, на этом месте, мы некогда скрепили свой союз.

«Не замерзнут?» — спросил я.

«Нет, — улыбнулась моя звезда. — Теплом нашего счастья продержатся».

Вода ледников горы Татан сквозь толщу скал пробилась к людям. Она грохочет и зелено-белым пенным потоком течет по каменному руслу.

Одиноко стоит черешня.

А где же другая?

Инженер Граче словно подслушал мои мысли.

— Было здесь два дерева, — говорит он, — две черешни — одна другой опора… Я сам их видел. Не дожила вторая, засохла…

Были в наших горах тропинки. Долгим был путь от склона к склону ущелья, а крикни из конца в конец — все слыхать. Проложили дороги в наших горах, и подступили они к той тропинке, что вилась в скалах к Цицернаванку. Подступили и увели меня.

«Не уйдешь ведь, правда?..»

Были дороги. Дальние, страшные. Дороги смерти и разрухи. Не все с них возвращались. Была война. Жестокая и долгая. Она залила кровью не только сердца, но и души, надежды…

Эта дорога новая. Старые здесь: одни горы да снег на них.

Граче тогда еще был в пеленках. Он не видел первого цветения этой черешни. Но потом и Граче прошел по дорогам войны. Молод он, а вон и на его висках седина. Может, все горцы седеют рано? Но нет, наверно, рано седеют те, кто видел дальние трудные дороги, те, кто много тосковал.

— Плодоносит? — спрашиваю я, кивая на черешню.

— Нет, — отвечает Граче. — Одинока она, да и холодно здесь. Чуть морозцем в ночи прихватит, цветы сожмутся, опадут.

Я глажу ствол черешни. Он жжет мне ладонь. Кривой крест Цицернаванка словно обрушивается на мою голову.

Отец мой не боялся медведей, что бродят в наших ущельях, зато никогда не отважился забраться на ледяное плечо горы Татан. Он боялся стужи, боялся Снежной невесты.

«Не поднимайся к снеговым вершинам, — заклинал он меня, — в них опасность — там живут Снежная невеста и Смерть. Не поднимайся…»

Я боялся медведей. А легенды о Снежной невесте не знал и не боялся. В те далекие дни крылья носили меня по земле и по скалам.

В те далекие дни я и Астг поднялись на ледяное плечо горы Татан.

Да успокоится душа твоя, отец!..

С горы спускаются юноша и девушка. Их ноги в снегу, лица опалены пламенем. Юноша сжимает в руке обломок черного камня. Камень покрыт льдом.

— Если ударить этим камнем о другой такой же, возгорится искра.

Искрятся их глаза. Отчего? Поцелуй и во льдах обжигает. Не веришь? Тогда вернись в те далекие дни, когда черешня эта еще не была одинока.

У них своя дорога, у юноши и девушки. Она поведет их к новым и новым вершинам, не к огню, не к смерти.

— Не замерзли вы там? — спрашиваю я.

Юноша смотрит на девушку, девушка смотрит на юношу. Веселый звонкий смех взрывается в снегах. Невесело только расцветшей черешне. Ей грустно. Она одинока. Не смеюсь и я — погасший очаг. Я тоже одинок.

Черешня шелестит.

«О чем ты?»

Ответа нет. Белые цветы черешни прикрывают свои глазки-лепестки. Не иначе как замерзли от моего холодного дыхания.

На кривом кресте Цицернаванка догорают лучи заходящего солнца.

— До осени ты должен поднять воду на Ладанные поля. — Астг властно глядит на Граче. — Там уже выделены участки. Люди начинают строиться. Слышишь?

Обращается она к Граче, но мне кажется, что все это Астг требует от меня. Граче покорно соглашается:

— Сделаем, все сделаем. А ты бы подсадила еще одну черешенку к этой, — кивает он на одинокую черешню. — Жалко ее, одна ведь.

— Черешню жалко? — пожимает плечами Астг, и опять мне кажется, что она укоряет меня.

— Здесь бы парк насадить, — думая о своем, продолжает Граче.

Астг молча уходит. Граче вынимает из нагрудного кармана и протягивает мне фотографию.

— Все, что осталось…

Одинокая могила у самого моря. Рядом Граче со склоненной головой.

В могиле этой угасший синий свет, тот самый свет, который так долго искал Граче.

Его звезда закатилась.

Граче просунул голову в полуоткрытую дверь.

— Идешь с нами?

Ну конечно же иду. Я так долго ждал этого дня. Беру шапку и выхожу.

Какой день — золотая осень и еще две весны! Поселок шумит так, словно в каждом доме свадьба. Балконы улыбаются. Их свет отражается в море. Да, да, в море. Не море, а синее чудо в глубоком ущелье в венце скал! Вдали виднеется электрический столб. Он по горло затонул в воде. А светильник на нем горит ярким пламенем. Чем не маяк?

Море тянется далеко, туда, где недели две назад, когда еще не перекрыли русло реки, виднелась груша Хачипапа и рогатина-орешник.

Какой-то самолет очень тяжело и медленно пролетел над морем, обрушив ливень красно-зеленых листков. Ну как тут не вспомнить давно минувший день?

Под рогатиной-орешником сидят рядком мой отец и дядюшка Мамбре.

«В будущем году почту будут развозить летающие машины», — говорит отец.

«Ба…»

Рот дядюшки Мамбре больше не закрывается.

И вот прошли годы. Дядюшка Мамбре вместе с бабушкой Шогер идут по берегу к плотине. Бабушка Шогер нарядилась в старинный убор и величественно несет себя сквозь толпу, словно букет роз. А мне вспоминается, как стояла она босиком у Родника Куропатки.

Давно это было…

— Держи бабушку под руку, под руку держи! — Это кричит звезда Мелика.

Дядюшка Мамбре и правда решил было взять свою старуху под руку, но та отстранила его и пригрозила невестке:

— Приди только домой, все волосы повыдергиваю.

Звезда Мелика звонко рассмеялась, а бабушка Шогер принялась за мужа:

— Тоже хорош. Отойди-ка подальше. И чего это вырядился в белые штиблеты? Стыда в тебе нет.

Дядюшка Мамбре улыбнулся из-под белых усов.

— Чего стыдиться, мать? Стыдно было босыми ходить. Уж не тебе бы меня попрекать.

Дядюшка Мамбре сказал и с удовольствием глянул себе на ноги. Не кто-нибудь, невестка Астг такую красоту ему подарила. Старалась. Большие купила, чтоб свободно было его усталым ногам. Ан не рассчитала. Старым, огрубелым, стертым о камни пальцам все же тесно. Только дядюшка Мамбре виду никому не показывает. Зажал покрепче в губах зурну и заиграл. Да так, что все ущелье наполнилось звуками. И вода в море словно бы замерла, подобного она еще не слыхала. И бабушка Шогер забыла, что не дожурила муженька. Ей вдруг показалось, что это на ее свадьбе играет зурна. В глазах заблестели искорки, сердце наполнилось радостью небывалой. Она сбросила с себя груз прошлых лет и боялась взглянуть на мужа, чтобы не увидеть его стариком.