Что это Сахнов волоком тащит по траншее? А, ящик с минами. Значит, привезли наконец. Я помогаю ему донести, и он тут же поворачивается, чтоб уйти за следующим ящиком, но я его останавливаю:
— Давай покурим. И отдохни немного… Знаешь, что я пишу?
— Вижу, что письмо.
— Да, но кому?
Сахнов пожимает плечами. Он запыхался от усталости и курит неохотно, равнодушно.
— Сыну я пишу!..
— Какому еще сыну? — изумляется Сахнов. — Вы ведь даже не женаты.
— Да, но я пишу своему будущему сыну.
Сахнов внимательно всматривается в меня: уж не тронулся ли умом?
— От кого же у вас будет потомство, сын?..
— От Маро. Она меня ждет.
— А Шура?..
Я невольно вздрагиваю и прячу глаза.
— Конечно, может, и от Шуры. Но так или иначе, у меня должен быть сын. А почему бы ему не быть, батько? Почему?..
— Э-эх, сынок! — вздыхает Сахнов. — Да разве я против! Только ничего-то я не понимаю. Как это получается: человек еще и не женился вовсе, а уже пишет письмо сыну. И ведь не известно еще, выживет ли. Оно конечно, не нам гадать, может, и выживете. Но при чем тут сын, и как это вообще…
Он смолкает, а потом снова продолжает тоном человека, смирившегося с бедой:
— Ну что ж, читайте, послушаю, если вам хочется.
Я читаю ему письмо и чувствую у себя в голосе какую-то предательскую дрожь. Кончаю читать, поднимаю взгляд на Сахнова, а у него глаза полны слез. Я обнимаю его.
— Чего плачешь-то?
— Не смеяться же, — вздыхает он. — Вы такой еще молодой, а какую заботу на плечи взвалили, уж и сына задумали заиметь, вон судьбу его даже решаете…
— Ты считаешь это сумасшествием, Сахнов?
— Нет, почему же? Радуюсь за вас, молодых. Хорошее поколение. И нам с вами будет легче…
Он тяжело поднялся с места.
— Пойду-ка я за своим грузом.
Я еще продолжил письмо. Писал, писал. А потом взял да и разорвал его. У всякого письма должен быть адресат. Мое письмо не имеет адресата. Нет у меня сына, и Маро так далеко от меня.
— До свиданья, сын мой!..
* * *
Старшина роты принес хлеба. Раздал его по взводам, а там еще и по расчетам поделили, на каждого солдата. Дают не на вес, а на глаз. И так наловчились, что точно подгадывают — хоть взвесь для проверки. Хлеба теперь хватает, солдаты мои даже сушат, на черный день. Много их было, но боятся люди, что и впереди еще немало будет черных этих дней.
Маленькая ручонка тянется к старшине. Просит хлеба:
«Дай и мне…»
Я закрываю глаза. Да ведь это же мой сын, мой будущий сын. Маленький еще, а пришел. Помочь отцу своему, воевать пришел. А Сахнов не верил, что у меня будет сын. И зачем только я разорвал письмо? Вот бы отдал сыну, он прочитал бы…
* * *
Решил сходить на могилу Филиппова. Это недалеко от моих позиций, шагов сто к реке спуститься, на злополучном плацдарме. Я ведь своими руками зарыл Ивана. Попробовал было еще и камень найти, большой, плоский, чтобы по нашему, армянскому, обычаю положить на могилу, но камней здесь нет. Пришлось только надмогильным столбиком ограничиться с именем Ивана на нем.
Могильный холм порос диким клевером. Клевер еще не расцвел. И Иван тоже не успел расцвести, так и сгинул, бедный…
— Прощай, Иван!.. Мы уходим с этого плацдарма. Уходим на переформирование. Потом снова вернемся на фронт. Но, конечно, уже не сюда. Ты, друг, почаще подавай голос из-под земли, чтоб могила твоя не забылась.
И вдруг мне послышался голос Ивана:
«Какие новости?»
Меня не испугал этот замогильный голос, обрадовал. Да и кто это выдумал, что все похороненные мертвы?..
— Новости хорошие, Иван, — сказал я чуть громче, чем хотелось бы. — Наши успешно наступают. Уже вступили на землю Польши. И, знаешь, Львов уже тоже освобожден, и Брест. Помнишь, Иван, сорок первый, когда Брест в полном окружении месяцы защищался горсткой людей?
«Помню. Так защищаются только боги».
— Ты видишь их?
«Кого?»
— Богов.
«Нет. Не настала, видать, пора. Но некоторых храбрецов из Бреста вижу… А ты все пьешь?»
— Нет, Иван. Сейчас ведь тепло, тогда я пил, чтоб согреться.
«Смотри Шуру не обижай. Она очень хорошая девушка. И сделай все, чтоб она не попала сюда… ко мне. Сам тоже остерегайся. Слышишь! Здесь царство мертвых. Не приходи!..»
— Не приду, Иван!..
Зеленые чашечки клевера незаметно раскрылись, распушив над собою лиловые головки цветов. «Это мои цветы…»
— Да, Иван. Скажи свой адрес…
«Адрес? Ты же знаешь…»
— Знаю, но… Мы уходим в тыл, на пополнение… Я написал твоим родителям; обещаю, если выживу, привезти их к тебе на могилу. Собирался отправить письмо…
«Да разве я в могиле, друг мой? — сказал Иван. — Ты ошибаешься. Здесь синяя синь и нет войны. А родителям ничего не пиши. Не надо. Пусть они ждут меня, пусть надеются».
Все смолкло. Из моих глаз текут слезы, падают на клевер, и он склоняет свои головки. Что же это такое: могилы слышат, они разговаривают?..
«Ну иди!» — это опять голос Ивана.
— Как мне уйти? А ты?
«Иди, друг, и обо мне никому не рассказывай. Я знаю, ты все что-то записываешь Пусть тебе долго живется, но обо мне никому не рассказывай, особенно в твоих бумагах. Я не мертв. Не надо воспевать меня в песнях. Я жив и когда-нибудь, лет через пять, а может, и через тридцать, через пятьдесят лет, еще явлюсь тебе. Обязательно явлюсь…»
Поблескивает река своими синими волнами. Иван больше не говорит. Цветы клевера снова укрылись в чашечках, и запахло землей.
— Прощай, Иван…
Я побежал к реке.
* * *
В бумагах одного из убитых немцев мое внимание привлек квадратный кусочек картона с эмблемой третьего рейха: скрещенные кости, череп и свастика. И что-то по-немецки напечатано.
Немецкого я не знаю. Но картонка эта показалась мне таинственно-грозной, и я спрятал ее, а остальные бумаги выкинул.
Вечером, встретив нашего полкового переводчика, попросил перевести содержание написанного. Капитан был близорук и носил очки. Он сначала протер их платком, снова водрузил на нос и прочитал текст про себя.
— Это заповедь Гитлера солдатам третьего рейха.
Я примерно записал переведенный капитаном текст. Вот он. Точнее, часть его.
«Ты, — наказывает Гитлер солдату, — не имеешь ни сердца, ни нервов. На войне они не нужны. Убей в себе милосердие и жалость — уничтожай все русское, советское. Ни перед чем не останавливайся. Будь перед тобою старик или женщина, маленькая девочка или мальчик — убей их!..»
Мне даже писать страшно слова этого дьявольского наказа. В голове не укладывается такое человеконенавистничество. Тем более что исходит оно не от какого-нибудь восточного тирана древности, а от европейца.
Капитан попросил разрешения оставить у себя гитлеровскую заповедь.
— Берите, — сказал я, — эту мерзость… Скажите, капитан, как назвать человека, призывающего к убийству детей?
Капитан пожал плечами:
— На ваш вопрос ответит история.
— Да, но у истории короткая память, — сказал я, не умея заглушить боль сердца и боль горьких воспоминаний.
— Зато у нас она долгая…
* * *
Вечер. Блиндаж разрушен. К счастью, в нем никого не было, когда его с неба разворотило прямым попаданием бомбы. Теперь мы остались «бездомными». Хотя, конечно, какая уж тут бездомность. Мы уже привычны — что под крышей, что без крыши… Однако я все же велел восстановить блиндаж.
— Может, новый построить? — предложили солдаты.
— Нет. Восстанавливайте старый. Не испытывайте судьбу, говорят, дважды в одно и то же место бомбы не падают.
Солдаты попробовали разгрести землю и бревна вытащить, но от бревен остались только щепки. Все надо делать сызнова.
Заместитель начальника штаба привел к нам на позиции шестнадцать человек солдат.
— Принимайте пополнение, — сказал он. — С сегодняшнего дня они на довольствии.