Я подвел свою роту вплотную к немецким позициям, открыл огонь прямой наводкой. И это выход: «ишаки» больше не бьют в нас, боятся задеть своих.

Сегодня девятнадцатое февраля. Уже месяц и двадцать два дня, как мне исполнилось двадцать. Записи мои окутаны туманом.

Ночь. И когда только успело стемнеть? Да и был ли день, был ли свет?..

Мы гранатами и штыковой атакой выбили наконец противника и из третьей линии его укреплений.

Плацдарм на этом берегу Нарвы мы уже расширили кое-где и до трех километров вглубь. Это победа, и немалая.

Поступил приказ окопаться как можно глубже.

И мы зарылись в щели мерзлой земли. Земля — спасительница, защитница. К тому же в ней и теплее.

Не верьте, если кто-то скажет, что есть для солдата нечто более значимое, чем победа над врагом.

Счастливый и гордый собой, я разлегся в отбитой у противника траншее и с удовольствием грызу сухари. Классную мы одержали победу!

С того берега пришли два связиста и мой заботливый друг Сахнов.

— Где наш коняга? — спросил он.

Я показал в сторону. Сахнов вздохнул. И мне показалось, что я слышу тот последний вздох коня…

Я лежу в немецкой траншее. Стены ее, чтоб земля не осыпалась, укреплены прутьями и досками. Рядом блиндаж с бетонным покрытием, с тяжелой дубовой дверью. Его занял кто-то из офицеров. В нем горит свет. Белый, ясный, бездымный.

Где Шура? Пришла бы — я посмотрел бы ей в глаза при этом ярком свете.

Где Шура?

В блиндаж ко мне зашли близнецы наши — Буткевичи.

— Здравствуйте, — сказал Витя, — Разрешите проверить ваши телефоны. Посмотрим, в порядке ли они.

— Заходите, — поднимаясь им навстречу, предложил я. — Проверьте, как положено.

Витя снял ушанку. Голова у него перебинтована.

— Что случилось, товарищ ефрейтор? Вы ранены?

— Да! — не без гордости в голосе ответил он. — Третьего дня меня ранило при исполнении боевого задания.

Я приметил, что Федя поглядывает на брата с завистью. Каково ему, брат ранен, а он нет.

— А как это произошло? И почему вы не в госпитале, товарищ ефрейтор?

— Э, пустячная рана. Пуля только слегка царапнула кожу, — сказал мальчик. — Кость не затронута. Крови, правда, потерял много, потому и хожу пока забинтованный.

— Сейчас беспокоит?

— Да как сказать, вроде бы и нет.

Я попытался было угостить ребят сахаром и маслом, другого у меня ничего не было, но они наотрез отказались и даже не притронулись к еде.

— Здесь каждый получает свою долю, — сказал Федя. — Значит, ни у кого нет ничего лишнего. А потому не надо нас угощать. Вы сами должны есть.

Они повозились с моим телефоном, прочистили, продули его.

— Как слышите меня, «Дон»? Я — «Волга»…

Витя опустил трубку на рычаг и сказал по-взрослому:

— Телефон ваш в полном порядке. Разрешите идти?

— Ну что ж… Только, может, вы бы немного погрелись…

— У нас мало времени. Надо еще у пулеметчиков проверить телефоны. До свидания.

В голосе мальчика было столько гордости. А почему бы и нет? Он ведь уже и кровь свою пролил за Родину. У него есть право на гордость.

Туман рассеялся. Наши самолеты бомбят укрепления противника. И фрицы тоже не молчат: они в свою очередь с воздуха и с земли крушат лед на Нарве. Он уже весь разбит, перейти сейчас реку невозможно. Несколько грузовиков и фургонов с продуктами ушли ночью под лед.

Итак, мы отрезаны от мира. Остались теперь только на нашем узком плацдарме. Верховное командование приказало выдать нам удвоенные пайки хлеба, водки и табака. Только как все это нам доставить?

Тридцать три градуса мороза. Это вычисляет Сахнов. Высунет язык, ощутит кончиком холод и вычисляет.

— Тридцать три градуса. Давайте градусник. Коли ошибаюсь — рубите мне голову.

Арто Хачикян вместе с эстонцем, капитаном инженерных войск, зашли ко мне в землянку погреться.

— Табак у вас есть? — спросил я.

— Нету.

Эстонец размял в ладони оттаявший в тепле рыжеватый комок земли, понюхал его.

— Прекрасно как пахнет!..

Узок наш плацдарм — кусочек Эстонии. Эстонец вынул из кармана горсть мелких красных ягод. Диво-то какое: в эдакой холодине — ягоды…

— Они не портятся от мороза, ешьте.

С берега вернулся Сахнов. Сбросил с плеч мешок, промасленный, закопченный, дымящийся паром, выложил на стол куски дышащего жаром мяса.

— Конина… Попробуйте.

— С удовольствием, — сказали мои гости. — Где раздобыл-то?

Сахнов опустил голову. Я вспомнил своего убитого коня.

Гости плотно поели и ушли, довольные. Мой конь, и убитый, послужил мне…

Сахнов привел в порядок доставшийся нам от фрицев полуразрушенный блиндаж, починил, почистил его, и мы перебрались на новое местожительство. Это рядом с батареей гаубиц, там, где дыбится подбитая наша самоходка. Наблюдательный пункт свой я устроил в дупле расщепленного дерева. Отсюда очень хорошо просматриваются позиции противника.

Немцы вновь и вновь атакуют, хотят сбросить в реку. Но у нас нет пути назад, и мы не собираемся сдавать своих позиций, нам остается только отбивать их яростные атаки, что мы и делаем.

Враг атаковал нас еще трое суток и наконец выдохся. Потянулись изнурительные дни позиционной войны. Настроение отвратное.

Сахнов разыскал целый ящик свечей из сухого спирта. Я обрадовался: теперь хоть света у нас будет вдоволь. Но не тут-то было. Сахнов растопил эти белые как воск свечи на огне, процедил через марлю, вскипятил, опять процедил. Я с удивлением наблюдал за его химическими опытами. Наконец, хитро подмигнув мне, он сказал:

— Выпивка готова.

Выгнал целую бутылку из спиртовых свечей. Выпил сначала сам, выждал с полчаса.

— Хорошо. Желудок мой с удовольствием принял спирт.

И он протянул стаканчик мне. Я тоже выпил. Какое-то пойло.

Пахнет жженым деревом. Меня затошнило, голова стала раскалываться от боли. Но я выпил еще, и постепенно по телу разлилась приятная теплота. Вспомнились пухлые Шурины губы.

— Сахнов, дай еще немного…

— Не дам, — спрятал он бутылку. — Нельзя так много-то, чего доброго, отравитесь.

Шура не идет из ума, и я отваживаюсь, спрашиваю у Сахнова, не видал ли он ее. Вдруг убита?..

— Не тот фруктик, ее не убьешь! — хмыкнул Сахнов.

— Фруктик? Какой еще фруктик? Что мне делать, Сахнов?

Он недовольно пожал плечами:

— И зачем только этих девок на фронт пускают? Тьфу!..

Я засмеялся. До чего же ты хороший человек, Сахнов!

Сегодня двадцать первое февраля. Месяц и двадцать четыре дня, как мне исполнилось двадцать. В записях моих есть и смех.

Майор Ерин у меня на позициях. Блиндаж мой ему очень нравится. И не удивительно. Сахнов содержит его в отличном состоянии — здесь тепло и сухо. И со стен земля не осыплется — он забрал их досками. Пол тоже деревянный, а в углу топится печь.

— Люблю расторопных людей, — говорит Ерин. — Видать, у Сахнова твоего не мякина в голове.

Я забеспокоился: чего доброго, Ерин еще вздумает забрать у меня Сахнова!.. Но нет, он уже о другом.

— Ты был в Париже? — спрашивает вдруг.

— Никак нет!.. Не доводилось.

— Я тоже не был, — говорит Ерин. — Там, я слыхал, много армян живет?..

— Армяне там, верно, есть.

Я недоумеваю, к чему бы эти расспросы. Да, я тоже слыхал, что во Франции много армян. Мне даже как-то попалась в школьные годы армянская газета, издающаяся в Париже. Она запомнилась рекламой ресторана: «Как ты можешь жить в Париже и хоть раз не зайти в чудесный ресторан «Кавказ»?..»

Ерин протянул мне вдруг номер «Красной звезды».

— Прочти-ка на последней странице очерк о коммунисте Мисаке Манушяне. Знаешь такого?