— Нет, товарищ майор, — сказал я. — Военная карьера не для меня. Как только кончится война, я вернусь домой. Пока война, сколько бы она ни длилась, я буду до последней капли крови защищать Родину и свою воинскую честь. Но как только мы победим — тотчас попрошусь домой. Это моя мечта.

Удивленно покачивая головой, Ерин вышел.

Не знаю, как где, а у нас на позициях царит воодушевление. Боевой дух гитлеровцев пошатнулся. Ось дала трещину. Италия вышла из тройственного союза. Там сейчас англичане. Итальянские коммунисты очищают свою землю от фашистской нечисти. Все это нам на руку, хотя на нас по-прежнему лежит задача сдерживать военную мощь гитлеровцев, и кровь наших солдат льется ежедневно и ежечасно…

Удивительный человек майор Ерин. Хоть бы раз на меня рассердился… Никогда, заботлив почти по-отечески. И это часто смущает и удивляет. Сейчас ведь в мире столько жестокости…

Сегодня двадцать третье сентября. Через три месяца и пять дней мне исполнится двадцать. Записи мои ведутся «под карандаш».

На берегах Волхова осень. Многоцветная осень, теплая и обильная. Но солдаты ничего не замечают: ни обильности, ни красок. Все краски для нас слились в одной черной. И позиции противника, и земля у нас под ногами, взрытая, истерзанная, — все черное. Всюду воронки, рвы и траншеи… Каждая пядь земли забита свинцом и залита кровью. Мирная осень… Какие у нее краски? Какая она, осень?..

Меня позвали к телефону. Это Ерин:

— Зайдите-ка, посмотрите почту. Тут, кажется, и на вашем языке что-то есть.

Я поспешил в штаб. На армянском языке там был только «Блокнот воина». Я взял его в руки, и далекими, как мерцающие звезды, показались мне родные буквы. Как они попали сюда, на фронт?..

Сижу у себя на батарее и листаю блокнот. На одной из страничек вдруг вижу строки Ованеса Шираза.

Эти строки вдруг всколыхнули во мне воспоминания. Дальние дали Армении заполонили меня. Белые венцы высоких гор, голубые пояса рек… Всего-то горсть земли, а душа — безмерная, необъятная. Не широтой славная, а глубиной своей, материнской ласкою и ликом. И все это пришло ко мне из строк Шираза. А лицом к лицу со мной фашизм, война, смерть. Когтистая свастика, с вожделением протягивающая свои щупальца к сердцу моей земли. «Деда, какая она, наша родина?» Вот она — израненная, изрытая траншеями земля, опаленная, обугленная осень. Вот она, наша родина. Устами поэта говорит земля. Надо обрубить зловещие щупальца, чтобы не погасло высокое солнце нашей земли.

Я чуть было не написал письмо Ширазу, но меня позвал Сахнов: немцы готовятся к наступлению.

Я бросился к минометам. Надо во всеоружии противостоять врагу. «Деда, какая она, наша родина?»

— Вот она, вот она! И мы защитим ее!..

Я искурил весь «Блокнот воина». Только страничка со стихотворением Шираза хранится у меня в нагрудном кармане.

Сегодня двадцать четвертое сентября. Через три месяца и четыре дня мне исполнится двадцать лет. Записи мои согреты солнцем.

В нашей фронтовой газете напечатана фотография явно армянина. Интересно, кто это? Вот чудеса! Это же кафанец Ишхан Давтян! Когда мы из Челябинска прибыли на фронт, Ишхан был всего-навсего сержантом. А сейчас уже старший лейтенант! Оказывается, служит в одном из полков нашей дивизии. Отличился в бою, об этом и рассказ в газете. Ай да молодец, Ишхан!..

Пришла почта. Мне вручили толстый пакет. Никогда еще я не получал такого большого и тяжелого письма. Адрес написан четким почерком, и пакет… из Еревана. Вскрываю его. Это от Наири Зарьяна. Целых две книжки: «Голос родины» и «Аршак и Шапух». Сердце у меня от волнения, того и гляди, из груди вырвется. Где ты сейчас, Ишхан Давтян? Я прочел бы тебе строки нашего поэта, чтобы и у тебя в душе всколыхнулась буря…

И мне вдруг чудится, что здесь со мной, на позициях, врагу противостоят вместе со своими воинствами великие храбрецы минувших столетий Тигран Великий, Вардан Мамиконян, Давид-Бек. Вот они — спустились с армянских гор и встали рядом.

Поэзия народа — его волшебная сила и самое верное оружие.

Сегодня двадцать шестое сентября. Через три месяца и два дня мне исполнится двадцать. В записях моих дух поэзии.

Я все на том же месте.

Малина давно кончилась. Позиции уже укрыты снегом. Вражеские рубежи тоже под белым покрывалом.

Зато в блиндаже черно. Закоптились стены, потолок, толстая дверь… Дверь изранена. Хоть она и под землей, но и ей достается: сюда залетают осколки снарядов, шальные пули…

Снаружи мороз, а в блиндаже спертый воздух. Стоит затопить нашу времянку — баня, пекло; а не топишь — в сосульку превращаешься.

Нам выдали зимнюю форму. Мой полушубок подбит овчиной. Пахнет он отарой, горами, горными травами… Я жадно вдыхаю этот дух: может, учую запахи наших гор?..

Хорошо у нас в траншеях в пору затишья. Лежу себе на мягком снегу и дышу чистым морозным воздухом.

У нас тут, кроме минометов, есть еще и один станковый пулемет: Сахнов его приволок «раненого». Он же и починил, почистил его, установил на минометный лафет. Пальцы мои так привыкли к гашетке, что я играючи веду огонь, даже пою при этом:

Звонит Шура.

— Опять на тебя дурь напала?

— Что поделать! — ору я в трубку. — Для тебя стараюсь.

— Только и знаешь, одну мелодию тянешь.

— Другой, увы, не знаю.

Шура смеется в трубке. Вдруг врывается чей-то грубый голос:

— Эй, вы что там, любовь крутите или воюете?

Из глины и щепок я соорудил макет оборонительной линии противника. Вот это их деревянные заграждения, целых тысячу двести двадцать метров в длину, полтора метра в ширину, два метра в высоту. За валом у них восемь минометов прямого действия. На всем участке четырнадцать бетонированных дотов. Из них три — обманных и четыре — резервных.

На моем макете пролегают две узкие лощины, на их обочинах землянки и кухня противника. Все это я пока не обстреливаю. Пусть думают, что мы не знаем их расположения. А как только начнется массированный удар, я неожиданно для врага разнесу весь этот участок.

Я провел со своими солдатами занятие, ознакомил их по макету с расположением укреплений противника. Каждый метр земли у меня на прицеле.

Рота наша все в том же полку той же дивизии, только вот очень часто меняется номер нашей полевой почты. Весной было — 804, летом — 1651, а сейчас — 77/141-Ф. Что это еще за «Ф», понять не могу.

Письма домой пишу часто. «Чувствую себя очень хорошо, все идет как надо, устроен хорошо, настроение отличное. Ты, мамочка, обо мне не беспокойся…» Видно, получив это письмо, мама совсем растерялась.

«Не понимаю, сынок, — написала она, — ты на войне или нет?» — «Нет, — ответил я, — я в очень спокойном месте».

Интересно, поверила?

Снова зима, морозы.

Из Ленинграда к нам на Волховский фронт приехали женщины. Бледные, изможденные, угасшие, как старухи. И голоса у них угасшие…

— Ленинграду очень трудно, сыночки…