Подумал, а что, если сделать ему искусственное дыхание: кто знает, вдруг… Но лоб бедняги пробит осколком снаряда.

Я поднял Серожа на руки, отнес к братской могиле и уложил на трупы. Не чувствую ни сердцебиения, ни дыхания. И слез нет в глазах, только дрожь меня бьет.

Вспомнился эшелон, с которым мы с Серожем покинули наши родные горы, вспомнилось, как он угощал меня домашней гатой, и то, что Серож никак не хотел домой написать…

«О чем писать?..»

Я завернул тело друга в свою плащ-палатку вместе с орденом, оторвал уголок от маминого письма, полученного мною вчера, и сунул ему в сжатые губы.

Земля укрыла и Серожа.

Неделю спустя прекратилось наше неудавшееся наступление. Новгород по-прежнему пока еще оставался в руках гитлеровцев.

Я боюсь спать. Стоит только сомкнуть веки, сразу обступают трупы, и с ними Серож.

«О чем писать?..»

Сегодня шестое апреля. Уже три месяца и девять дней, как мне девятнадцать. Записи мои мрачны, как могила Серожа.

Насыпка над моим блиндажом зазеленела. В амбразуре дота свила гнездышко — и когда только успела? — какая-то птичка. Как стрелять-то теперь, напугаешь ее?.. Пришлось перенести дот.

К нам на позиции прибыл новый пехотный батальон. Люди в основном пожилые, но с хорошей военной выправкой. Я пригласил кое-кого к себе в землянку — пусть погреются.

— Скоро ох как погреемся, — говорят они, отказываясь от моего приглашения, — лучше не придумать.

— Собираетесь дать концерт?

«Концерт» на нашем фронтовом языке — это значит атака.

Батальон пехотинцев штрафной. Нет ли тут моего приятеля Борисова?.. И поди же, нашел! Подложив вещмешок под голову, он спал. На лице его не было прежней ясности. Я подождал, пока он проснулся.

— О, лейтенант, и вы с нами?

— Не совсем, Борисов. Здесь полк наш, моя рота…

— Рад, что вы живы.

— А вы-то как?

— Вот пришли, будем отвоевывать у врага Безымянную высоту, ту, что напротив ваших позиций. Победим — значит, нас восстановят в прежних правах. Кое-кого, конечно, посмертно. Таису Александровну вы не встречали?

— Нет.

— Если жив останусь, обязательно разыщу ее.

Я вернулся к себе в блиндаж. Не могу не думать о Борисове, хотя мы и пробыли-то вместе всего несколько дней, и при таких печальных обстоятельствах.

Утро. Половина одиннадцатого. Я на своем наблюдательном пункте, на дереве. Отсюда хорошо видно зеленеющую травой и кустарником Безымянную высоту. Видны и укрепления, протянувшиеся от моей батареи и до холма. Мне очень хочется, чтобы штрафники завладели высотой и Борисов остался бы жив…

Полчаса мы поливали огнем нашей артиллерии позиции гитлеровцев. Не меньше пяти снарядов на квадратный метр уложили. Мин я не жалею. Ведь там, среди атакующих, Борисов. Я расчищаю ему путь.

Мы перевели огонь артиллерии в глубь вражеских позиций. В то же мгновение вырвались из окопов штрафники и пошли в атаку…

Бросок был неистовый и отважный.

Наши быстро прошли узкую полосу поля и подступили к Безымянной высоте. Мне вспомнились строки Чаренца:

Гитлеровцы взяли под усиленный пулеметный обстрел эту узкую полосу. Упало наших пятеро, потом десять человек… И еще… Живые не дрогнули. Они неслись, как в полете. Так прекрасны летящие на огонь бабочки.

Завязался короткий штыковой бой. Гитлеровцы отступили. Я рад за Борисова, за всех тех, кто совершил этот победный бросок.

Мы перевели огонь нашей артиллерии еще дальше на запад. Надо в зародыше задушить возможную контратаку противника. Взяли высоту под круговой обстрел.

С противоположного берега Волхова ударили наши гвардейские минометы — «катюши». Они бьют по глубинным скоплениям вражеских войск.

Позиции гитлеровцев пылают, как подожженные стога сена. Огонь «катюш» уничтожающий. Я кричу в телефон:

— Еще! Еще! Бейте их!..

И так восторженно кричат все телефоны, все передатчики, кричит земля. Особенно земля.

«Катюши» перепахали все вражеские укрепления. Там все горит. Я в запале ударил кулаком по дереву и залился счастливым смехом: у меня на глазах свершился величественный акт человеческого мужества.

Безымянная высота пала. Я бросился, к победителям. Где Борисов?..

Нашел его убитым, лежащим на спине. Он будто спал, бессильно раскинув руки.

Борисов мечтал встретить Таису Александровну: «Если жив останусь, обязательно разыщу ее…»

Сегодня одиннадцатое апреля. Уже три месяца и четырнадцать дней, как мне девятнадцать лет. Записи мои в полете к огню.

Сегодня мы получили небольшое пополнение: восемь солдат и один лейтенант.

Лейтенант Иван Филиппов назначен командиром взвода. Он нам с Сахновым сразу понравился. Но на меня напал бес, и я решил подшутить над новичком:

— Что же ты, — говорю, — Иван, одних солдат с собой привел, где же ППЖ?

Он не растерялся:

— Надеюсь, у тебя найдется.

Такого не подкрутишь, на смех не поднимешь, хотя он и младше меня, правда, всего на год. Он, я и Сахнов живем в одном блиндаже. Мы с Иваном быстро сдружились.

Вечер. Старшина роты принес нам, офицерам, нашу долю водки и курево.

Иван все отдает мне. Он не курит, не пьет. Сахнов качает головой:

— Не курите, не пьете, товарищ лейтенант… Если к тому же бабеночкой пренебрегаете, так вы же есть истинный монах?..

Иван не сердится на него.

— Это, брат, все не по мне. Что же до монаха, так в войну эдакое монашество не позор.

Монах наш среднего роста, с живыми глазами, на девственно-чистом лице нежный румянец. Приметив мою шахматную доску, он как-то предложил:

— Сыграем!

У меня появился сильный противник.

К нам на позиции приехала кинопередвижка. В лесу между деревьями натянули огромный белый холст.

В «кино» мы пошли вместе с Иваном.

И там, на лесной поляне, откуда ни возьмись, вдруг возникла Шура.

— Хорошо-то как, что и ты пришел! — искренне обрадовалась она. — Здравствуй…

Я познакомил ее с Иваном.

— Вот, брат, в боях под Мясным Бором я чуть не загубил эту девушку.

Иван молча слушал меня.

— И хотя до сих пор я об этом не говорил, но случай не забылся…

— Понятно, — насупилась она. — Однако, кому бы из них я успела помочь?.. Мертвым?

Ивану, видно, наскучило слушать нас, и он стал пробираться к экрану. Мы с Шурой остались одни. Я решил переменить разговор и спросил:

— Как твое здоровье?..

— Можно подумать, что это тебя и впрямь беспокоит…

— Надо ведь о чем-то говорить!..

И Шура залилась смехом.

Хорошо смеется Шура, звонко, переливчато и очень тепло. А с лица при этом не сходит грусть. И она делается такой привлекательной, такой милой… Давно я не присматривался к ней. А сейчас, оглядывая стройную фигурку Шуры, я вдруг увидел у нее на груди медаль. Мне стало совестно за мои упреки… А волосы? Как венок из пшеничных колосьев на голове, такие они золотые.

Все проходящие в «кино» офицеры оглядывались на нас и заговорщически подмигивали мне. Это меня ужасно злило. Шура показала на ближайшую землянку.

— Видишь? Там я и живу.

В «кино» она не осталась. Я разыскал Ивана и устроился рядом с ним. Ждал, что вот-вот спросит о Шуре: кто, мол, такая, но этого не случилось.

Смотрю на экран и не вижу, что там делается. Все мои мысли в той, недалекой землянке.

Фильм кончился.

Пройдя кустарником, подошел к Шуриной землянке и постучал в дверь.

Шура живет одна. Она уже успела снять форму, и сейчас на ней белая блузка и юбка, как на Балхаше. Она бывала в этом, когда мы встречались в пустыне на берегу озера.