* * *
Рассвет. Я получил приказ открыть минометный огонь по развалинам едва виднеющейся впереди бывшей деревеньки. Осенью сорок первого фашисты дотла сожгли ее. Сейчас это груда обожженных кирпичей с одной-единственной, чудом уцелевшей печной трубой.
Приказ мне ясен: на рассвете Ленинградский и наш Волховский фронты начинают одновременное наступление. Передовые линии наших фронтов отстоят друг от друга всего на пятнадцать километров в самом широком месте. По этому перешейку немцы вышли к Ладоге и полностью отрезали Ленинград от Большой земли.
Необходимо во что бы то ни стало прорвать вражескую оборону на этом перешейке, чтобы город имел путь сообщения с Большой землей.
До наступления остается всего полчаса. Здесь же в окопах состоялось собрание коммунистов и комсомольцев нашей роты. Собрания мы устраиваем нечасто, и длятся они, как правило, десять — пятнадцать минут, а на повестке дня больше один и тот же вопрос: все силы на уничтожение ненавистного врага. Что еще мы можем решать, кроме того, что враг должен быть разбит и изгнан с нашей земли?
На этом собрании секретарем был я и с удовольствием записал в протоколе:
«Не пожалеем жизни во имя свободы Родины. Откроем путь Ленинграду, дадим вздохнуть».
Мне припомнились слова Петра Первого о том, что Петербург — это окно в Европу, и я дописал:
«Ленинграду необходимы и путь и окно к сердцу Родины».
* * *
Девять часов утра. Через полчаса мы начнем артобстрел. Для снабжения Ленинграда электричеством по дну Ладоги проложен электрокабель. Жидкое топливо городу тоже доставляется по трубопроводу. И он проходит под водой. И только зимой, когда лед сковывает Ладожское озеро, по нему открывается путь автомашинам, доставляющим в осажденный город продовольствие. Путь этот называют «дорогой жизни». Именно она, эта «дорога жизни», при всех жертвах, питает надеждой ленинградцев, придает им силы.
В десять минут десятого меня позвали к телефону. На проводе был командующий армией. Понятно, звал он не лично меня, просто хотел, наверно, поговорить с минометчиками нашего участка, выяснить обстановку, — вот в штабе и решили соединить его со мной.
— Слушаю вас, товарищ генерал!..
— Как у вас с боеприпасами? — спокойно спросил генерал.
— Обеспечены всем сполна, товарищ генерал.
— Добро… Противника видите?
— Прямо вот он, перед носом.
Генерал засмеялся. Я понял, что сморозил чушь, и тотчас поправился:
— Противник напротив, мне с моего наблюдательного пункта виден каждый метр его укреплений, товарищ генерал.
— Что ж, все как надо, — сказал генерал. — Но первый ваш ответ мне больше нравится. Перед носом — это значит щелк, и нет его. Однако у этой мухи лапка из стали и хобот тоже.
— Оторвем лапки, товарищ генерал.
— Сколько вам лет?
— Недавно стукнуло девятнадцать.
— Ого! — хмыкнул генерал. — И уже успели пороху понюхать? А ведь вам сейчас самое бы времечко влюбиться. Ну что ж? Желаю успехов.
— Спасибо, товарищ генерал! — прокричал я в трубку. — Боевое задание будет выполнено!
Нам противостоит немецкая восемнадцатая армия. Командует ею генерал-полковник Лендеман. Говорят, он пользуется особым расположением Гитлера. Что ж, господин генерал, мы стоим лицом к лицу — померяемся силой. Между прочим, герр генерал, ты разбойник. Явился на чужую землю и хочешь ее отторгнуть. У нас в горах с вором разговор короткий — измолотим хорошенько, и делу конец.
И вообще была бы у меня прямая связь с тобой, герр генерал, позвонил бы я и сказал: «Забирай, пока не поздно, свою полумиллионную армию, и уносите ноги восвояси. Зачем им здесь подыхать, землю нашу поганить?..»
Подумал такое и сам посмеялся своим мыслям.
Гитлер заявил, что сотрет Ленинград с лица земли. Даже план у него выработан для этого — перекрыть Неву, чтоб разлилась морем и затопила город. Многого он захотел. У нас в горах говорят: «Глянь, собака захотела арбуза».
* * *
Девять часов двадцать минут. Не чувствую холода. В руках у меня послание ленинградцев нам — солдатам.
«В эти решающие дни с любовью и надеждой, с непреклонной уверенностью уповает на вас Ленинград и ленинградцы. Да настигнет врага справедливое возмездие! К возмездию взывают могилы ленинградских детей…»
От последних слов к горлу подкатывает комок. О господи, могилы детей!..
* * *
Девять часов тридцать минут.
Загрохотало все вокруг. Кажется, будто небо обрушилось. Но нет, это наша артиллерия: одновременный удар в несколько тысяч стволов. Без передыху палят и мои минометы.
— За Ленинград десятью минами беглый о-гонь!
Дрожит земля. Тяжелое зимнее небо нависло так низко, как на плечи легло. Все вокруг грохочет, все охвачено огнем. Бойцы не слышат моего голоса, только по руке догадываются о моей команде и стреляют. Недавно такое спокойное небо сейчас буйствует…
Артобстрел длился час сорок пять минут. Это был град из раскаленного металла, и лупил он по головам вражеских солдат, зажатых в узком перешейке.
И так потом день, два дня… Семь дней… Семерка — число магическое. Так оно и произошло. Блокада Ленинграда была прорвана, город получил выход к Большой земле.
Сегодня восемнадцатое февраля. Уже месяц и двадцать один день, как мне исполнилось девятнадцать. Записи мои сбросили оковы.
БЕСПОКОЙНЫЕ ДНИ
Ко мне на позиции завернул один из моих старых бойцов, теперь уже сержант. Он был в белом маскхалате. Мы оба обрадовались друг другу. Сержант сказал мне, что он уже три месяца, как снайпер.
— Вот как! — удивился я. — И сколько же на счету?..
Он вытащил из-за пазухи нашу армейскую газету и показал мне свою фотографию. Под ней было написано, что этот снайпер из энской части — настоящий ад для фашистов. Только за один месяц он уничтожил сорок девять гитлеровцев. Я занес это себе в блокнот, конечно переведя на армянский.
По просьбе сержанта я показал ему отлично замаскированные траншеи, ведущие от наших позиций к нейтральной полосе. В руках у него была снайперская винтовка с оптическим прицелом. Он спустился в траншею.
— Если замерзнешь, приходи греться в блиндаж, — сказал я.
— Спасибо. У меня экипировочка отменная. Никакой мороз не проберет.
Зимний безоблачный день…
* * *
В блиндаж он пришел только к вечеру. Я предложил ему кипяток, понятно, без сахару. Где ж его взять? Он достал из кармана два больших куска сахару, один протянул мне, другой опустил себе в кружку.
— Мы, снайперы, на усиленном пайке, — улыбнулся он. — С едой у нас полный порядок.
— Вижу, — сказал я. — Гладкий.
Он протянул мне листочек и попросил:
— Отметь, что сегодня я действовал на твоем участке и отправил к праотцам несколько фрицев.
— А именно сколько?
— Пиши: восемь…
Я написал. Он улыбнулся, сложил листок и сунул в карман.
— Завтра опять приду…
— Да нет уж, не приходи, — сказал я. — Если ты и завтра уложишь восьмерых, что же мне тогда делать, против кого воевать?..
Понял, видно, мою подковырку, ничего не сказал, только почесал затылок и ушел.
* * *
Письма из дому приходят редко. Я очень беспокоюсь. Журавль не приносит мне вестей с родины. А без писем солдату невмоготу. Солдату нужно немногое: боеприпасы, письма из дому да сытый желудок. Имей он все это — и свершит невозможное…
Но журавль все же принес мне весть. Пришло письмо от мамы. И она уверяет, что живут они очень-очень хорошо. Должен сказать, это «очень-очень» мне не совсем понравилось. Понимаю, что утешает меня. А на самом деле им, наверно, и хлеба не хватает, и дров тоже…
Письмо я обычно храню, пока не получу нового. Только после того пускаю его на курево. А что делать? Бумаги-то нет.
