Вернулся на станцию, купил билет спокойно и поехал в город. По дороге я думал о том, что даже если я никого не убил на самом деле, я это сделал в своих мыслях и значит, мне уже никогда не будет прощения. Потому что я уже тогда, когда решил убить, знал про то, что это грех и что я в нем потом буду раскаиваться. Бог же не лох, он все понимает. Только если так думать, то тогда вообще никто никогда не спасается. В раю пустовато малость. Потому что в мыслях все грешат. Даже монах какой-нибудь сидит в своей келье и думает — вот, всю жизнь я терплю лишения, молюсь, а после смерти Иисус Христос посадит меня рядом с собой, и все будут говорить — «У, какой крутой монах, с самим Христом сидит». Гордыня. Чего, не грех, скажете? И все главное ради чего? Вообще впустую все. Только с Оксаной познакомился. Вот если бы все ради любви? А может, я ее люблю? Конечно, люблю. Я же из-за нее все. Или из-за себя? Секу боялся? Я и сейчас его боюсь. Как Тугаринова. Зря. Вон, Тугаринов в могиле, а я жив и даже никого не убил. А вот бы и с Секой что-нибудь случилось. Тоже бы повесился. Или отравился некачественной водкой.

Сейчас приеду, пойду к Секе сразу, заберу ее, и будет жить у меня в комнате. Мне даже хочется просто смотреть, как она улыбается. Каждый день. Черт, долго еще ехать? Я за эти два дня наверное километров двести проехал. Все еду, еду в далекие края.

12. Общага. Вокзал.

АНДРЕЙ. Я вошел в общежитие и увидел Никипелова, который сидел на скамейке напротив двери. Он сказал мне, что сегодня ночью Секу выбросили из окна седьмого этажа. Пришли играть местные мужики, он их обыграл. Не надо было их обыгрывать, но он сразу сказал — я хочу мотоцикл купить, поэтому я сейчас вас обыграю. И обыграл. Они естественно решили, что он сжульничал. Последнее, что он сказал — про какую-то музыку, которую он слышит. Менты приходили, никого не нашли, никто ничего не сказал, дураков нет с местными связываться. Я спросил, где Оксанка? Никипелов как-то странно посмотрел на меня и сказал, что она уехала домой. Типа, ей же теперь негде жить. Я спросил — давно уехала? Никипелов пожал плечами. Минут двадцать назад.

Я распахнул ногой железную дверь, спрыгнул с крыльца, напрямую побежал через поле, через железную дорогу, потом сарайчики, гаражи, потом школьный двор, потом площадь с памятником революционеру Бабушкину, потом дорога. К остановке как раз подходила «пятерка». Я прыгнул в заднюю дверь. Только бы успеть, только бы успеть. Пока она приехала на вокзал, пока купила билет. Может, там не так часто автобусы ходят. Я же даже не знаю, откуда она. Где мне ее искать? У какого автобуса? Если она уехала, то все.

Троллейбус медленно ехал через мост и я смотрел на купола Софийского собора, рядом с которыми садилось солнце и молился, чтобы она не успела уехать. Господи, ты помог мне столько раз, ты убил Тугаринова, ты убил Секу, ты спас меня от убийства, помоги мне еще раз, сделай так, чтобы я успел! Тебе же это просто! Или это и будет расплатой за все? Ты мне сначала помогал, а потом — раз и отнимешь у меня ее. А может, она сама не захочет?

Троллейбус медленно въехал на вокзальную площадь. Но двери не открылись, только маленькие, рядом с водителем. В них вошла толстая тетка и сказала: «Готовим билетики». Девушка рядом со мной быстро пробила билет. «У вас еще есть?» — спросил я. «Не пробиваем билетики после остановки» — прикрикнула кондукторша. Я пошел к ней и начал что-то говорить, что я тороплюсь, что забыл купить билет. Она расцвела и сказала, что придется пройти и заплатить штраф. Я совсем забыл, что у меня куча денег в кармане. Смотрел на ее круглое лицо. Двое детей наверняка, читает им сказки на ночь. И я врезал ей изо всех сил по этому лицу. Она упала спиной вперед на сиденья и заорала. Я выпрыгнул из троллейбуса и побежал через площадь.

Нужно было смешаться с толпой. Я был один на площади, как вражеский бомбардировщик в чистом небе под прицелом зениток. Я искал толпу, чтобы затеряться. Я повернул за угол и попал в толпу. Люди выходили из вокзала, ждали автобуса, курили, трепались, читали газеты, пили пиво, ходили туда-сюда. Я проталкивался через них, крутил головой и искал взглядом Оксану. Ее не было. Я искал, а ее не было.

Тогда я остановился, закрыл глаза и сказал — пусть я ее увижу. И я открыл глаза и увидел, что она входит в автобус с красной сумкой в руках. Я кинулся к ней. Она обернулась, увидела меня и, кажется, немного испугалась. Я бежал к ней, сбивая всех. Я запрыгнул на ступеньку, схватил ее и начал целовать. Рядом кто-то сказал: «Молодые люди, вы не обнаглели?» Я целовал ее прокуренные губы, и это было так сладко и горько, как будто лижешь серебряную пепельницу. Она отвечала на мой поцелуй. Тогда кто-то сказал: «Вы всех задерживаете — или пройдите в автобус или выходите». И мы вышли из автобуса.

КОНЕЦ.

Офис. Раннее утро. Столы, компьютеры, стеллажи, кулер, жалюзи. Входит Илья. Это молодой парень (27 лет). Короткая стрижка, яркая красная футболка, джинсовая куртка. В руках у Ильи картонная коробка из-под обуви. Через плечо — сумка. Он ставит коробку на стол, а сумку — на пол.

Подходит к окну, цепляет жалюзи пальцем, смотрит на улицу в щелочку. Берет со стола кружку, заглядывает в нее, протирает пальцем, насыпает кофе, наливает воду из кулера. Кулер громко булькает.

Илья ставит кружку на стол, отодвигает жалюзи и открывает окно. В окно врывается запах гари.

ИЛЬЯ. Там пожары, тут пожары. Никто и не заметит. (Проходя мимо стола, делает глоток кофе, достает из сумки сигареты. Закуривает. Достает из сумки диктофон. Включает.)

Раз, раз. Один раз — не пидорас. (Перематывает, слушает, как записалось, кивает.)

Годится. (Смотрит на часы.) Семь минут десятого. У меня есть пятьдесят три минуты. Должно хватить. (Включает диктофон. Непринужденно). Аня, привет. Это Илья. Ну, короче, это Шахид, твой дружок из Интернета, чей дневничок ты почитывала последний год. Вот, решил тебе написать звуковое письмо. А то столько нужно тебе сказать, одним e-mail-ом не отделаешься. (Выключает диктофон) Черт, голос как-то звучит. Фигово. Неестественно. Подожди-ка. (Садится за компьютер, включает его. Находит какой-то файл в папке и открывает фото девушки.) Вот я его на весь экран. И сюда лицом. (Разворачивает монитор на себя и на зрителей. Снова включает диктофон.) Буду говорить с тобой. Хотя я не знаю, твоя ли это фотография. Интернет — страна обмана. Ни копейки правды. Ведь ты тоже меня обманывала? Так же, как и я тебя? (отпивает кофе, затягивается). Может быть, именно поэтому я и решил записать на диктофон то, что я хочу тебе сказать. Мой голос — это правда. Еще лучше было бы снять на видео. Но извини, нет видеокамеры. Не настолько я богат. Это, кстати, возможно, тоже будет для тебя сюрпризом — но, таки да, я вовсе не богатый наследник Тутти, от скуки читающий умные книги. Я нищий менеджер компьютерной фирмы. Умные книги я читаю потому, что это единственное развлечение, доступное для бедных. Да и не так уж много умных книг я прочитал, если честно. (Корчит рожицу в сторону монитора.) Сюрпрайз, Аня. И это еще не последний сюрпрайз, так что дослушай пленку до конца, пожалуйста. (Докуривает, бросает окурок в кружку с остатками кофе. Шипение. Ставит кружку на пол.) Вот так. Аня, если честно, даже не знаю, с чего начать. Времени мало, а сказать надо много. Я вот сейчас смотрю на твой портрет на мониторе, и для меня нет ближе и дороже человека, чем ты, даже если это совсем не твой портрет. Хотя это я уже говорил. (Встает, прохаживается по кабинету.) Когда ты получишь это письмо, ты, наверное, уже посмотришь новости и будешь знать, что случилось. И тебе будет интересно — зачем я это сделал. Сейчас я все тебе объясню. А потом, если останется время, я постараюсь объяснить тебе еще кое-что насчет нас с тобой. Я пока не знаю, важное это или нет. Да. Вот. Ты, наверное, скажешь, это смешно. Решиться на такое страшное дело, и при этом ничего не знать окончательно. Но уж такая тут фигня получилась. Человек вообще никогда ничего не знает окончательно. До самой последней минуты он все думает — может, как-нибудь все обойдется. Да и я тоже, если честно, думаю — может, обойдется как-нибудь? (Пауза. Он смотрит на фото.) Если бы ты была рядом со мной, может быть, мы поговорили бы с тобой, и все было бы по-другому. И ничего не надо было бы делать. И мы просто жили бы рядом с тобой. Старели бы, покупали бы вещи в дом. Детей родили. (Пауза.) Ты мне писала, что работаешь в центре, недалеко от Пушки и ходишь обедать в Макдональдс. Знаешь, я несколько раз приезжал на Пушку. Сбегал с работы — типа по делам. Ходил там, вглядывался в лица — может быть, это она? Или она? Вот эта хорошенькая. А эта — так себе, да еще и одета как лохушка. Смешно. Пушка-лохушка. Попсовое такое место, никогда мне там не нравилось. Я там заблудился один раз. Прикинь, в самом центре Москвы. Ну а чего взять с провинциала? Я же тебе не говорил, кажется, что я не из Москвы? Город Волоковец, шестьсот километров от любимой нашей столицы на север. Вернее, когда-то там был город. Теперь там руины. Мои личные развалины. Для всех остальных это милый тихий провинциальный городок. А для меня — проклятое место, непригодное для жизни. Примерно такое же, каким через полчаса будет этот кабинет. Любой другой увидит в этом кабинете обычный офис, хотя и малость запущенный. А я вижу развалины. А от развалин дым идет, дышать нечем. (Кашляет.) Так и там. Да. Так вот. Как я заблудился. Мне нужно было попасть на Тверской бульвар. Я предположил, что он где-то недалеко от улицы Тверской. Как ты узнаешь чуть позже, мои предположения подтвердились. (Пауза.) Нет, неохота рассказывать. Тысячу раз я рассказывал эту историю в разных компаниях. А сегодня вот не буду. Надоело. Тебе будет неинтересно. У тебя сейчас другое настроение. Ты же хорошая, добрая девушка, я же это знаю, поэтому сейчас тебе хочется не шутки шутить, а плакать… Или нет? Блин, напридумывал сам себе черт знает что. Ты на самом деле — бородатый мужик, переводчик с немецкого, специалист по творчеству Хайнриха Хайне. Сидишь сейчас в своей полутемной библиотеке перед ноутбуком, и потешаешься надо мной. Или волосы рвешь из бороды — дескать, ненароком довел человека своими играми. (Улыбается) Так хочется думать, что ты — именно такая. Что ты не обманывала меня так, как я тебя. (садится на край стола) Да, я ведь тебе хотел рассказать. О себе. О настоящем себе, а не о том Шахиде, которого ты знаешь из нашей переписки. Каким ты меня представляла? Брутальным парнем, уверенным в себе, циничным, удачливым. Какой же я на самом деле? Может быть, если ты мне поверила, то во мне действительно где-то в глубине, на донышке, есть эти качества? Просто они спрятаны. Так получилось. А могло бы получиться по-другому. Мог бы я родиться в семье замминистра легкой промышленности СССР. Провел бы детство в уютном московском дворике. До конца жизни сохранил бы страх перед взрослыми разговорами в отцовском кабинете. Ходил бы со скрипочкой под мышкой в музыкальную школу. А после перестройки мой папаша плавно переместился бы из министерства в кресло директора профильного банка. Оплатил бы мне учебу в Англии, подарил бы машину на восемнадцатилетие. (Встает. Оглядывается на окно.) Черт. Еще одну, что ли, высадить? Один хрен там все в дыму, никто и не заметит. Хотя Ольга унюхает, у этой твари нюх как у ищейки. (Показывает, как она нюхает и морщится. Говорит мерзким голосом) Илья, ты что, курил здесь? (Достает сигарету, щелкает зажигалкой, но не прикуривает. Кладет сигарету и зажигалку на стол. Садится.) Не. Неохота. Из-за этих пожаров даже курить не хочется. Такое ощущение, что в легких — слой золы в два пальца. (Усмехается.) Папаша замминистра. Да нет, Аня. Папа у меня простой, что называется служащий в почтовом отделении. Мама — продавец в магазине. У меня нет ни машины, ни квартиры. Я получаю в месяц пятьсот долларов. Из них двести тридцать отдаю за паршивую однушку в Марьино. Это такой стремный райончик, построенный на том месте, где были Люблинские поля аэрации. Ты, наверное, и не знаешь, что это такое? Нехорошо, надо знать историю родного города. Это было такое место, куда свозили говно со всей Москвы. Ты только представь — бескрайние поля говна… хотя, туда и сейчас свозят все говно. Человеческие отбросы. То, что город переварил и высрал в эти трущобы. Всякие старики, алкаши, нелегалы, гастарбайтеры вроде меня. Ты извини, что я так про говно, всякие грубости. На самом деле хороший район, хотя и далеко от центра. Развитая инфраструктура. Кинотеатр есть, «Экран», рынок, магазины какие-то, одежда, еще там всякая фигня. В общем, все, что нужно для полноценной жизни. Я, когда туда ехал в первый раз, думал, выйду из метро — поле, метель, собаки лают и огоньки избушек горят в ночи. А тут такие небоскребы, башни, Манхэттен, на фиг. Только экология паршивая, особенно сейчас, когда леса горят. Капотня рядом. Да и говно, которое сто лет сюда свозили, никуда не делось. Тут же где-то зарыто. Ладно, хватит про говно. Я лучше тебе расскажу о людях, который сегодня вместе со мной за компанию приняли мученическую гибель. (Усмехается.) Ага, кстати о говне получилось. Не, не обращай внимания, это я о своем. Если не считать меня, их трое. Еще не прошлой неделе их было четверо, еще был Мурат, но мои соседи его съели, и он теперь сидит с упаковщиками, и именно поэтому он сегодня остался жив. Такая вот ирония судьбы. Я, кстати, обрадовался, когда узнал, что его переселяют. И еще больше радовался, когда видел, как это мудачье радуется его уходу. Мурат — инвалид. Он бывший кагебешник. Якобы работал там в каком-то аналитическом центре. Бумажки перекладывал. Может и правда бумажки. А может и не бумажки. У него не работает левая рука. Парализована. Из-за чего, я никогда не спрашивал. Не потому, что в доме повешенного не говорят о веревке. Просто неинтересно. Он всегда улыбается. Одной руки ему вполне хватает для жизни. Видела бы ты, с какой скоростью он печатает на компе одним пальцем. Вот, собственно, и все, что я о нем знаю. Хотя просидели рядом целый год. Даже не знаю, из-за чего наши так его невзлюбили. Впрочем, он живой человек, а говорить о живых людях скучно. Поэтому давай лучше поговорим о мертвых. Начнем по алфавиту. Нет, начнем по часовой стрелке.