Утром Николая рядом не оказалось, и она не помнила, когда он пришел и приходил ли вообще. Хотелось пить, но в кухне ворчала свекровь и, плеснув на лицо холодной воды, она напилась из-под крана. Потом к ней вбежал Миша.

– Не подходи близко, а то заразишься. Видишь, я заболела, - еле разжимая губы, предупредила Лариса.

– Значит, ты не проводишь меня в школу? - он остановился у порога, и грустно нахмурился. Иногда Ларисе казалось, что она читает его мысли: все о чем он думал, она могла безошибочно прочитать на лице сына.

– Сегодня не смогу, Мишенька, - ответила она и закрыла глаза: смотреть было больно.

– Выздоравливай скорей, мамочка! Я тебе кое-что покажу, что сам не знаю, - уходя сказал он, и Лариса только слабо кивнула в ответ и будто обвалилась в забытье. Тело казалось сухим и невесомым, будто отдельно летело в жарком и пустом воздухе.

Потом она ощутила на лбу чью-то прохладную руку, будто тронуло ветром.

– Мама! - сквозь сон произнесла она и открыла глаза.

– Господи, да ты вся горишь, - склонилась над ней свекровь. - Надо температуру померить.

Через несколько минут она вернулась и, прежде чем поставить градусник, напоила Ларису отжатой в теплую воду клюквой и положила ей на лоб влажное полотенце.

– Спасибо, Евгения Васильевна, - откинувшись на подушку, прошептала Лариса.

– За что спасибо? Давно хотела с тобой поговорить, но тебе все некогда: то на работу опаздываешь, то с Мишей надо заниматься, то устала и голова болит. Разве я тебе зла желаю? Вижу, у вас с Николаем не гладко: и чем дальше, тем хуже. Думаешь, я не переживаю? Ведь он у меня один, как у тебя Мишутка. А ты? Со стороны посмотреть - самостоятельная, гордая, еще моя бабушка говорила: "Фу-ты, ну-ты, ножки гнуты"! Так, ведь, то со стороны! А я вижу: девчонка ты еще, сердце до женского понимания не доросло, ни чуть-чуть, даже ни капельки. Отгородилась ото всех, вроде замужем и вроде в семье, а живешь сама по себе, как одна на белом свете одинешенька. А мой-то Колька к тебе который год мается. И рад бы душой и сердцем, да не знает дурачина, как к тебе подступиться. Может, и характером для тебя слабоват. Ему, чем спорить и на своем настоять, легче от твоих выкрутас голову спрятать, как этот, как страус - недавно по телевизору показывали "В мире животных".

Свекровь ловко перевернула полотенце, и Лариса неожиданно заплакала. Она не знала и не думала почему, но слезы лились сами по себе, будто не завися от ее желания.

– И еще я думаю, не обессудь, что думаю, то и скажу. Чувствую: кто-то у тебя появился. Не хочешь говорить - помолчи, и не надо. Я вранья не люблю, а правда никому не нужна, пусть она при тебе останется. Если, как на духу, то какая баба от мужа хоть раз в жизни не подгуляла? И со мной бывало, - свекровь вдруг улыбнулась, - и не раз, и не два. Володенька мой догадывался, он ведь умный был, ничего не скажешь. Знал, где кулаком об стол хлопнуть, где руку приложить, чтоб в ушах зазвенело, а где промолчать и выждать. Я жизнь прожила, дай Бог всякой, и по себе знаю: мужики - хорошее дело, особенно на стороне, чужой мед всегда слаще. Но баба свое знать должна, как дважды два четыре: мужики приходят и уходят, а муж и семья после всего остаются. Давно хотела с тобой выговориться, по-женски, но, вишь, время вышло, пора градусник снимать.

– Спасибо, Евгения Васильевна! - всхлипывая, сказала Лариса.

– Не нужно мне твое спасибо! Полежи, подумай, может и образуется. А полежать придется - тридцать девять и три! Пойду врача вызывать. Через часик-другой приедут. Раньше по-другому: позвонишь и в пятнадцать минут тут, как тут. Теперь все навыворот повернулось, и Свердловка - уже не та Свердловка[43].

– Евгения Васильевна, позвоните, пожалуйста, дежурной. У меня завтра утром рейс на Сыктывкар, скажите, чтоб заменили.

– Позвоню! А тебе спать нужно и питья побольше. Ох и крепко же тебя прохватило. Или это грипп такой привязался?

– Грипп - вряд ли. Скорее всего просто простудилась. Я сапоги в Мурманске потеряла, пришлось в туфельках до самолета добираться, а после нас на митинг отправили.

– То-то я вчера удивилась, в какой рвани пришла. Небось, у кого-нибудь старые взяла?

– Девчонки выручили.

– Чего же домой не заехала?

– Нас после рейса никуда не выпускали, и позвонить было неоткуда.

Свекровь ушла, и Лариса, почему-то успокоившись, снова уснула. Не придя в себя, сквозь сон она отвечала врачу, поворачивалась, глубоко дышала и, показывая горло, изо всех сил тянула "А-а-а-а". Потом почувствовала боль от укола, будто в детстве ужалила оса, и, напившись сладкого клюквенного морса, она опять опустилась в беспамятство, ярко мерцавшее разноцветными сполохами.

Николай пришел, когда все уже спали. По дороге он взял с собой Арцыбулина. Волконицкий знал, что тот будет просить об устройстве на работу. В ином случае он и встречаться не стал бы - устроить уволенного из органов и со дня на день выгнанного из партии было очень трудно и в чем-то даже небезопасно. Но он нуждался в помощи такого деликатного свойства, что вполне уравновешивало просьбу Арцыбулина.

– Если бы все было просто! - выпив и закусив объяснял Волконицкий. - Я однажды уже попробовал - позвонил в партком Авиауправления: мол, такое дело, увольте жену Христа ради. Так она мне такое устроила - чуть со свету не сжила. Нужно тоньше, и чтобы следов не было. Я по всякому прикидывал и решил: самое верное - через медицину. Найдут какую-нибудь болячку и отстранят от полетов. Медицина - вещь темная. Если есть два врача, то жди три мнения, то есть три диагноза. Короче, вот такой план. Сможешь воплотить в жизнь?

– Товарищи остались, в беде не бросили. Думаю, помогут, - покрутив пустой рюмкой, сказал Арцыбулин.

– А с тобой решим. Обязательно решим. Тут в Союзе писателей вакансия освободилась. Пойдешь директором Дома отдыха в Комарово? - спросил Волконицкий, насаживая на вилку скользкий от маринада гриб. - Давай еще по одной, больно хорошо идет: спокойно и с толком.

Для обсуждения планов решили собраться у Таланова. Тот жил рядом с Финляндским вокзалом, и от дома, где жил Рубашкин, туда шел двенадцатый. Петр мялся на остановке почти полчаса, пока не подкатил троллейбус. Ехали медленно, громоздкая машина, скрипя, раскачивалась на поворотах, подолгу застревала на перекрестках, и когда Рубашкин наконец добрался, все уже стеснились на кухне: Болтянский[44], Нестеров[45] и Петя Филиппов[46] утрамбовались на диванчике, Таланов сидел на краешке шаткой табуретки у входа, Дальше, в коридоре стояло еще несколько человек, и за их спинами Рубашкин почти ничего не видел.

В центре кухоньки, за столом по-хозяйски разместилась Марина Евгеньевна[47], а рядом с ней примостился некто Мигайлин - лет сорока, упитанный и лысеющий, с ярко-рыжей бородой на непомерно широком лице. В его присутствии Рубашкин ощущал какое-то смутное омерзение.

– Не понимаю, зачем ты к нему цепляешься, - как-то упрекнул Петра Филиппов. - Андрей Ильич - умный, интеллигентный человек…

– Приглядись: он ведет себя неестественно, со всеми так вежлив, что, чай можно пить без сахара, только вприглядку. И улыбка у него, - такая, знаешь, - медоточивая. Как деды говаривали: сверху мед, а снизу яд. Нельзя верить людям, которые ни с кем никогда не спорят. Гнусный он, что хочешь, говори, а я вижу - гнилой и гнусный! - не переводя дыхания, выпалил Рубашкин, и Филиппов не стал спорить, только пожал плечами.

Однако другие мнение Рубашкина не разделяли, и в последнее время Мигайлин присутствовал почти на всех совещаниях координационного совета ЛНФ. Впрочем, говорил мало, и, если его спрашивали, очень мило со всеми соглашался.