– Все будет хорошо, я обещаю, все будет хорошо, - сказал он, больше для самого себя. Ночью он будил Ларису, но снова торопился и все получалось не так, как надо. Он проснулся задолго до рассвета, мучаясь от непонятной тревоги. В конце концов, ушел к себе и проспал завтрак.

Его разбудила Лариса. Едва дотронувшись до него, она разрыдалась, плакала громко, навзрыд, не в силах остановиться. Он все понял, когда увидел срочную, на правительственном бланке телеграмму: умер Василий Петрович.

Пока разговаривал с директором пансионата, пока тот звонил в горком, чтобы договориться о билетах и после, по дороге в аэропорт он не то, что забыл об их близости, но случившееся стало неважным, будто второстепенным. Лариса молчала и время от времени начинала плакать.

В Пулково их встречали: Никифоров прислал свою "Волгу". Когда въезжали в город, Николай обнял ее и, волнуясь, сказал: "Давай поженимся, выходи за меня замуж".

– Давай, ОН был бы рад, - ответила Лариса и снова заплакала.

Похороны прошли торжественно с долгой траурной церемонией. На кладбище был почетный караул, солдаты стреляли из автоматов. Его мать все время была с Ларисой и ее родными. В тот же вечер, когда ушли гости, решили не откладывать и через два месяца они поженились.

Лариса сдавала экзамены в аспирантуру, и свадебное путешествие отложили до следующего лета. Она переехала в его квартиру и устроилась как-то незаметно. В хозяйство не вмешивалась, чему мать поначалу радовалась, подруги к ней не ходили, даже по телефону Лариса разговаривала редко. Единственное, что изменилось: в его комнате поставили новую тахту и поменялись с мамой шкафами. Да, и вообще, в первые месяцы их семейной жизни не случилось ничего, что особо запомнилось.

Как-то, придя из Университета, Лариса рассказала, что ей утвердили тему диссертации: "Мистическое начало в современной американской литературе. На примере произведений Баха". Николай сперва не понял и засмеялся: мол, с каких пор Бах стал американцем? Но оказалось, что это не тот Бах, а его дальний потомок, написавший какую-то сверхзаумную книжку про сумасшедшую птицу, летавшую черт знает где. Николай честно пытался ее прочитать, но дальше второй страницы не продвинулся. И название было еще то: "Чайка по имени Джордж Ливингстон". В переводе -живущий камень. Короче, мистика и в Америке - мистика!

Зато Лариса с ней не расставалась, всегда носила с собой английское и русское издания и постоянно перечитывала, будто учила наизусть.

А потом вдруг за ужином сказала, что ушла из аспирантуры и устроилась стюардессой на дальние линии. Сказала мимоходом, между прочим, а они с матерью оторопели от неожиданности.

– Но почему, почему? - допытывался Николай, пытаясь убедить, что это не принято, невозможно, если его жена будет поить лимонадом всяких забулдыг-пассажиров, а те станут, орал он, ее хапать и лапать. Фактически он только повторял слова матери, но искренне верил, что этого нельзя допустить.

– Я хочу летать, я хочу летать, - Лариса повторяла одно и то же, даже, когда, потеряв терпение, он стал трясти ее за плечи. Ему пришлось отступиться, а для матери он придумал хорошую отговорку: Ларису скоро переведут на международные рейсы.

– Ладно, будет вещи привозить, - неожиданно согласилась мать, и, подумав, добавила: "Появится ребенок - все само образуется. Пусть пока летает, но надолго не откладывай, пора. Без детей - какая семья?".

Оказалось, все к лучшему. Николай провожал ее и три-четыре дня мог веселиться, как до женитьбы, благо в кампаниях и поводах недостатка не было.

Конечно, он изменял ей, изменял часто. Сперва от неуверенности - в постели с Ларисой он всегда чувствовал себя неуверенно. Она никогда ему не отказывала, но редко откликалась так, как он считал, должны откликаться женщины. После появилось какое-то злорадство - он будто пытался доказать ей и себе, что у него все в порядке и даже больше. При том он и представить не мог, что и у Ларисы может быть кто-то кроме него. Однако ж, судя по всему, появился! С его опытом, он сразу заметил, что ночью она обнимает не как обычно: по другому двигается, иначе кладет руки ему на плечи.

Он переживал молча, но однажды, встречая ее после рейса, словно невзначай сказал: "Выглядишь, будто от любовника". Она засмеялась, но он почувствовал ее смущение, и смех показался неискренним. Он промолчал, а, доехав до дома, напился до беспамятства, уснул на диване в гостиной и утром опоздал на работу.

На следующий день она снова улетела, поэтому у него было время подумать. Ломать устроенную жизнь было страшно, к тому же в Обкоме еще помнили Василия Петровича: на самые важные приемы Николая звали только потому, что он был родственником значительного человека. А с Ларисой можно было появиться всюду. Приятели завидовали, а Николай гордился и удивлялся, как решительно она отвергает ухажеров, никого при этом не обижая.

– Повезло тебе, Николай с женой. Такие - большущая редкость. Если б мог - отбил! - крепко выпив, однажды признался Никифоров.

– Только через мой труп, - приняв за шутку, ответил Николай.

– И убил бы! - Никифоров посмотрел вдруг совершенно трезво и с такой злобой, что Николай испугался: "Мог, действительно мог убить".

Да, доводить до развода не хотелось и было вредно, хотя мать не стала бы возражать: она едва терпела невестку.

Но что-то делать необходимо, и Николай придумал. Через полтора месяца Лариса призналась, что беременна, но он успокоился много позже, когда понял, что все обошлось, и она останется с ним.

Машина остановилась в тени разросшихся тополей напротив подъезда и водитель, чтобы подписать путевой лист, включил в салоне свет. Волконицкий не любил хлопать дверцами, ему нравилось, когда они защелкиваются легко и мягко. Он постоял перед входной дверью, посмотрев вслед исчезающим за поворотом малиновым огням его "Волги". Было тепло и безветренно, как бывает в последние дни лета. Кое-где первая желтизна тронула деревья, воздух не давил духотой, а в аспидно-черном небе ярко мерцали звезды - наступала осень.

– Конец еще одного дня. Как хочется покоя, да разве сорок лет - это старость? - входя в парадную, подумал Волконицкий.

В квартире было тихо, но в спальной горел торшер у дивана, где, свернувшись клубочком, лежала Лариса. Волконицкий решил, что жена спит, но она отложила книгу и молча взглянула на него.

– Так ты не улетела? - скрывая огорчение, спросил он. - Что случилось?

– Бабушка звонила. Мишенька кашляет, они задержатся на даче до выходных, - сказала она.

– Опять школу пропускает… Так, почему ты не улетела?

– Не очень хорошо себя чувствую, нашли другую. Там, в холодильнике пельмени…

– Опять! Приготовила бы что-нибудь свежее. Как мамы нет, так и поесть нечего. Я же целый день на работе! - сдерживая раздражение, сказал он.

– Но я же очень стараюсь, чтобы все наладилось, очень стараюсь. Попытаемся вместе, - попросила Лариса.

– Я всегда пытался и продолжаю. Только и делаю, что пытаюсь. А все остальное зависит от тебя. До каких пор мы по твоей прихоти будем жить между небом и землей?

– Да, плохо между небом и землей, - тихо сказала она, направляясь на кухню, - а в небе лучше.

Погода в Краснодаре испортилась через день после приезда. Две недели моросил дождь, вечерами задувал мокрый порывистый ветер, и, казалось, что небо навечно набухло низкими лиловыми тучами. Не верилось, что это юг.

– Пол-урожая на корню сгнило! Надо отправлять Горлова в Ленинград, чтобы увез свою чертову погоду обратно. Иначе казаки взбунтуются, - войдя в комнату, громко сказал Цветков.

– Сам вызвал, теперь терпи! - буркнул Горлов, дуя на готовую плату, чтобы остудить припой. Настроение было плохое - подстать погоде. Цветков заметил его раздражение, но не обиделся.