Белое море осталось позади. По правому борту проплыл в тумане мыс Канин Нос, и слева на горизонте открылся остров Колгуев.
Стоя на мостике, Алексей Алексеевич беседовал с молодым капитаном. Вдруг он заметил в море узкие, как кинжалы, черные плавники касаток. Касатки неслись куда-то, обгоняя друг друга. Иногда, играя, они выбрасывались из воды, как черные торпеды, и, блеснув на солнце белым брюхом, снова пропадали в волнах…
Проводив глазами стаю морских хищников, Алексей Алексеевич обернулся к капитану.
— Разыгрались, — сказал он, — будет буря.
— Ну что ж, — ответил капитан, улыбнувшись. — «Мы поспорим и помужествуем с ней»!
И вот буря началась. Вода потемнела. Холодный ветер засвистел в снастях. Шквал за шквалом понеслись над морем, закручивая белые гребни на волнах. Волны росли с каждой минутой. Они упрямо, неумолимо накатывались на низкие борта, холодными потоками рушились на палубы, грозя раздавить корабли. Они валили корабли с борта на борт, высоко поднимали их на гребнях и бросали в провалы, кипящие соленой пеной… Тяжелые баржи кланялись за кормой и дергались, грозя оборвать стальные канаты. Грозное море шумело. Птицы тучами носились над волнами, а с чистого неба на весь этот хаос бушующего океана лились потоки лучей незаходящего полярного солнца…
Но как ни злилось море, как ни свистел ветер, красные флаги по-прежнему гордо развевались над кораблями и караван в прежнем строю шел, упрямо пробиваясь вперед. И когда ураган, выдыхаясь в неравной борьбе, словно собрав последние силы, еще яростнее заревел над волнами, корабли уже пересекли открытое море и один за другим укрылись в просторной бухте, под защитой острова Вайгач.
За Югорским Шаром стоял сплошной лед. Даже ледокол не смог бы пробиться сквозь него. Но там, где нельзя идти напролом, человеку помогает знание.
Синоптики выследили легкие ветерки, дувшие откуда-то с юга. Они знали, что эти ветерки окрепнут, превратятся в шторм, и, как ни крепки льды в Карском море, ветер сломает их, прогонит на север и откроет путь каравану.
И люди ждали. И день, и два, и неделю. Ждали и знали, что все равно дождутся победы…
Наконец лед тронулся. Снова взвился сигнал «К походу». Круто взяв на север, корабли двинулись в последний переход. И тогда побежденный океан бросил в бой свой последний резерв — туман. Сплошной пеленой он спустился на море и ослепил людей.
Но люди знали: впереди, за туманом, есть лед. Вчерашний враг превратился в союзника. Осторожно, перекликаясь гудками, корабли вплотную подошли к кромке, забросили на лед якоря и медленно поплыли вместе с ледяным полем. А когда туман рассеялся и снова засверкало море, они построились в походный порядок и пошли дальше, к проливу Малыгина… Впереди открылись Обская губа, Енисейский залив. Льды и штормы, туманы и метели остались далеко за кормой. Впереди была победа.
Когда Сережа сдал последний экзамен, Алексей Алексеевич вместе со своим кораблем проходил мимо Дудинки. В Игарке его ждала телеграмма:
«Перешел седьмой класс. Сережа».
В этот день, отправляясь в школу, Сережа в дверях встретился с почтальоном:
— Мордвинову Сергею Алексеевичу, — сказал почтальон, протягивая телеграмму.
Сережа прочитал скупые слова, пролетевшие тысячи километров, через тундру и горы, через тайгу и реки, слова, написанные сильной папиной рукой всего несколько часов назад:
«Поздравляю, желаю успехов, всегда был уверен в тебе. Собираюсь домой…»
В тот же день Сережа прочитал в газете другую телеграмму: правительство поздравляло коллектив экспедиции с образцовым выполнением задания.
И хотя, конечно, к Сереже Мордвинову эта телеграмма прямого отношения не имела, ему почему-то казалось, что в этой большой победе есть скромная доля и его труда.
Комсомольский экипаж
Я ехал один на сереньком, видавшем виды «Москвиче». Лето было в разгаре, и я боялся, что за Уралом встретят меня выжженная трава, тучи горько-соленой пыли и нестерпимый зной. Но как раз перед моим приездом обильные дожди досыта напоили степь, и все кругом радовало глаз по-весеннему свежей зеленью.
Наезженная грунтовая дорога, плотная и гладкая, как ремень, мягко ложилась под колеса. День кончался. Длинная тень, обгоняя машину, бежала впереди. В небе кое-где кружили хищные птицы. Суслики, стоявшие на часах, заслышав мотор, с тревожным свистом бросились в густую траву.
Вдруг впереди у дороги я заметил что-то вроде высокой буквы «Т». Вспомнилась война. В те годы мне много приходилось плутать по задонским и приднепровским просторам, и такие вот знаки, поставленные чьей-то доброй рукой на степных перекрестках, не раз помогали мне выбирать верную дорогу.
«Но здесь-то, — подумал я, — не из чего выбирать: дорога одна…»
И чем ближе подъезжал я к знаку, тем больше разбирало меня любопытство: какую же новость сообщит мне этот скромный степной маячок?
Новость оказалась не из приятных: на суковатой доске, кое-как прибитой к кривому столбику, расплывшимися буквами было выведено:
«Мост на ремонте. Объезд 40 км».
«Сорок километров туда, сорок обратно. Это лишний бензин, лишнее время… Нехорошо…» — подумал я. Но спорить все равно было не с кем, и я покорно свернул туда, куда показывала стрелка.
Так я проехал часа полтора. Совсем стемнело. Одна за другой зажигались звезды. Казалось, конца не будет этой дороге. Вдруг вместе с прохладным ветерком донесся откуда-то чуть различимый горький запах костра.
Стало веселее на душе. Я прибавил газ и почти сразу увидел внизу, впереди, слабенький огонек. Осторожно съехав по крутому спуску, я затормозил у самой воды и выключил мотор.
В наступившей тишине стало слышно, как шепчутся о чем-то высокие камыши. Широкий паром, приткнувшийся к берегу, казался спящим морским чудовищем. Под бочок, словно детеныши, прижались к нему две лодки. В неровном свете костра шалаш, сложенный из камыша, был похож на огромную задремавшую птицу. Лунная дорожка, золотым мостиком перекинувшись через речку, манила на тот берег.
Неожиданно появился откуда-то хозяин степной переправы.
Поскрипывая деревянной ногой, он вышел из темноты и закурил, чиркнув спичкой. Я успел разглядеть изрытое глубокими морщинами, обросшее седой щетиной лицо, жилистую шею, огромные мозолистые руки.
— Здорово, дед! Переправиться можно? — спросил я, не выходя из машины.
— Почему нельзя? Можно, сынок, — ответил он, улыбнувшись беззубым ртом. — Только я бы не посоветовал. Лучше оказии подожди. Дороги здесь не асфальт, а конь-то твой не больно надежный.
— Оно так, — согласился я, — да ведь что поделаешь, спешу.
— Это я понимаю, что спешишь. У нас теперь все спешат. Да спешить-то, однако, тоже нужно с умом, верно говорю: отдохни, ухи похлебаешь, а подъедет кто, вместе и тронетесь. Давай распрягай коня. — И старик опять улыбнулся так приветливо, что я, больше не раздумывая, вышел из машины.
Над костром в самом деле висел чугунный котел с ухой. Старик подал мне чистый солдатский котелок, подал ложку.
— Хлеб-то есть? — спросил он, когда я принялся за наваристую уху.
— Да я так, без хлеба…
— Без хлеба какая еда, — возразил старик. — Ты постой, я схожу… — И он заковылял к шалашу.
Когда старик вылез из шалаша с ломтем хлеба в руке, следом за ним вышел, потягиваясь, стройный парень лет семнадцати.
— Мой старший внук и помощник, Воронов Федор Иванович, — представил старик. — А третий, тот спать у нас мастер, того не скоро разбудишь. А вы кто же будете?
Я назвался.
— Так, — сказал старик. — Значит, про целину написать. Хорошее дело. А я, стало быть, тоже Воронов, Павел Антонович.
