На баркасе все столпились на корме и смотрели назад, в темноту. И, наверное, долгими показались им эти пятнадцать минут. Но как ни долго тянулось время, а все-таки прошло. Вспыхнул за кормой робкий огонек, стал разрастаться вширь, в вышину, а еще минут десять прошло, и уже на полмили кругом, освещая бурное море, заполыхал роскошный факел.
И сейчас же с трех сторон кинулись к нему лучи прожекторов, скрестились, осветили черные клубы дыма и стали медленно сокращаться, точно пламя втягивало их в себя. Три корабля спешили разгадать ночную загадку, которую загадал Николай. А он тем временем под всеми парусами шел прямой дорогой вперед, к заветной цели.
Я в ту ночь был в дозоре, на катере. Мы тоже видели далекое зарево и поспорили еще: чему бы там гореть? Поспорили, да так и не решили.
А под утро, в самую собачью вахту, — тут, знаете, спать смертельно хочется, глаза слипаются, и лезет в голову всякая чертовщина — вижу, идет с моря этакое чудище с черными парусами.
Думал, померещилось. Нет.
Ну, дал для острастки очередь из пулемета. Они обронили паруса, закачались на волне. Я подхожу, гляжу и глазам не верю — Колька Бичевин!
Расцеловались, конечно, поделились новостями. Дал я им пропуск, и разошлись. Они прямо в Кутум — являться к Сергею Мироновичу Кирову. Он как раз над пристанью жил, где теперь Дом пионеров, и штаб его там же помещался. А я для продолжения службы — в дозор.
Ну конечно, к месту пришелся нам этот бакинский подарок. И ребята к месту пришлись. На другой день надели они бескозырки со звездами, взяли в руки винтовки и пошли воевать. Бензин заприходовали — он в то время был для нас дороже хлеба. А баркас тут и стал кораблем: подняли на нем красный советский флаг и вымпел подняли. На баке поставили пушку, зачислили в дивизион и через всю корму написали: «Комсомолец».
В то время слово это было тут еще в новинку. Но уже тогда знали мы о геройских делах молодых коммунистов, вот таких же, как наш Коля Бичевин.
А сам Николай с месяц еще плавал командиром на «Комсомольце», а потом получил повышение — комиссаром на эсминец. На нем и погиб. В разведке нарвались на англичан, приняли бой, и снарядом снесло ему голову. А жаль, большой бы вырос человек…
Петр Петрович глянул на часы и на полуслове оборвал рассказ. Вахта подходила к концу, а он еще не успел сделать запись в журнале.
Я не стал мешать и спустился в каюту. Но какое-то беспокойство снова выгнало меня на палубу, и, глядя на синие волны, на тающие в небе облака, на больших белых птиц, сотнями круживших над морем, я все думал об этой истории.
И тогда же решил я узнать: что же дальше случилось с этим маленьким славным суденышком?
Форс-мажор
Все утро Петр Петрович спал в своей каюте. Другие, к кому бы я ни обращался, только руками разводили.
— Вон вы чего захотели. Да тут их тысячи, этих баркасов, — говорили мне. — Все-то разве упомнишь?
А пароход тем временем шел миля за милей, упрямо перемалывая винтом мутную воду, и к тому времени, когда старший помощник снова заступил на вахту, мы уже миновали двенадцатифутовый рейд. Выбирая дорогу между буйками и вехами, «Терек» шел по рыбному Каспию, узким судоходным каналом приближаясь к Бахтемиру.
Кругом, сколько хватает глаз, маячили в море цветные флажки плавных сетей, торчали из воды голые частоколы ставных неводов. Повсюду, куда ни посмотришь, шли баркасы и сейнеры, прорези, полные рыбой, реюшки с огненно-оранжевыми дублеными парусами, моторные катера и буксирные пароходы. У каждого было здесь свое дело, своя дорога, своя судьба. И, наверное, были тут корабли, о славных делах которых можно было больше услышать и больше рассказать, но меня из всех этих судеб в тот раз волновала одна — судьба корабля, о котором услышал я в это утро.
Я снова поднялся на мостик. Петр Петрович стоял на левом крыле мостика возле машинного телеграфа. Он то и дело оглядывался по сторонам.
Я подошел. Петр Петрович не обернулся даже. Мы постояли так несколько минут. Наконец я не выдержал.
— Петр Петрович, — сказал я, — а после что же было с этим баркасом?
Петр Петрович глянул на меня дальнозоркими глазами, дал тревожный гудок рыбакам, зазевавшимся на фарватере, отмахнул белым флажком встречному буксиру и, осмотревшись по сторонам, проворчал сердито:
— Какие теперь рассказы… Сами видите: покурить некогда…
Так до конца вахты я и не вытянул из него ни слова. А когда наш пароход встал под разгрузку и я, собрав чемоданчик, уже шел по палубе к трапу, Петр Петрович остановил меня, взял за локоть и протянул мне листок бумаги, сложенный вдвое.
— Вот, — сказал он, — тут адресок. Вы зайдите во двор, на втором этаже найдете Бабаева Виктора Захаровича, у него и спросите. Да от меня привет не забудьте. Вот так…
Мы распрощались, а на другой день под вечер я пошел разыскивать Бабаева. Прошел под стенами древнего астраханского кремля, по деревянному мостику пересек шумный Кутум, тесно забитый рыбачьими судами и суденышками, миновал нарядно белый Дом пионеров, тот самый дом, в котором жил и работал Киров.
Наконец отыскав нужный номер, я зашел во дворик и по узенькой лесенке, похожей на пароходный трап, поднялся на галерею, увитую густым виноградником.
Навстречу мне вышла чистенькая седая старушка с книжкой в руках.
— Витечка в Москве, — сказала она сокрушенно, — вчера только уехал, вызвали к начальству. А вы, простите, по какому делу к Виктору Захаровичу?
Трудно было объяснить мое дело, но старушка неожиданно быстро поняла, что мне нужно.
— Ну как же, знаю, — перебила она, — только тут мне вам трудно помочь… Однако постойте…
Следом за хозяйкой я прошел в большую прохладную комнату. Старушка открыла ставни и, усадив меня в глубокое кресло, принялась рыться в ящиках стола.
— Ведь это как вышло, — приговаривала она, пробегая глазами какие-то бумаги. — Тогда строили тракторный завод в Сталинграде и со всей России набирали туда комсомольцев. Ну, мой Витя и товарищ его Володя в один голос: поедем да поедем… А они в ту весну только закончили мореходное. Володя судоводителем, а Витя механиком, как отец. А тут как раз передавали на стройку кое-какой флот. Вот они и пошли вместе на том баркасе. И команду набрали одних комсомольцев. Да вот стойте-ка, будто оно. Оно и есть — двадцать девятое мая тысяча девятьсот двадцать девятого года. Время-то как летит, — вздохнула старушка и протянула мне плотную пачку исписанных убористым почерком, пожелтевших от времени листков, вырванных из тетради.
Вот оно, это письмо.
29 мая 1929 года
Здравствуй, сестренка!
Ты все просишь писать подробные письма, а мне и открытку опустить было некогда.
Ну, да не было бы счастья, да несчастье помогло. «Комсомолец» стоит в капитальном ремонте, на берегу, а я в больнице. Да спасибо, что так, могло быть хуже.
Как мы шли сюда, ты знаешь. Только я забыл описать один случай, над которым мы много смеялись.
Мы ведь шли без лоцмана. И вот как-то ночью идем, держим на огонек, думали — перевальный знак. Подошли поближе — вроде судно стоит на якоре, и вдруг прямо с ходу влезли в кусты. Конечно, мы бросили якорь, а я заглушил мотор. И когда стихло, слышим: собака лает и как будто корова мычит. А утром, когда рассвело, увидели такую картину: торчит прямо из моря… Конечно, не из моря, а из реки, но это все равно. Тут Волга сейчас разлилась миль на двадцать, только течение тут сумасшедшее, так что никакой разницы и нет, только хуже еще, чем в море.
Так вот, торчит из воды изба. Волны плещут прямо в окна, а на крыше целое стадо: корова, шесть овец и псинка, которая ночью нас облаяла. Кругом вода, берегов не видно, а где встали — макушка ракиты. Это мы на нее и напоролись в темноте.
Оказалось, тут обстановочный пост. Бакенщик со всем семейством и со всем хозяйством, пока половодье, живет на чердаке, а скотина на крыше. Так уж тут заведено…
Мы причалили прямо к хате, выпили свежего молока, расспросили дорогу и пошли дальше.
Ну, теперь про стройку…
Что тут делается — это ни описать, ни рассказать невозможно. Мы встали у бережка, рядом с пассажирской пристанью. Народу тут повсюду, как на Больших Исадах в базарный день. Все с котомками, с узлами, с сундуками. Тут и варят, тут и бреются, тут и стирают. На берегу костры, балаганы, палатки. А когда мы пришли на строительную площадку, тут и вовсе глаза разбежались: бьют сваи, копают канавы, проводят какие-то трубы. Стоят готовые корпуса, а рядом роют котлованы и тут же разбивают цветники. Со всех сторон пыхтят паровые копры, трещат трактора, гудят паровозы. Верблюд в упряжке испугался трактора, сломал оглобли и побежал по газону. Садовник бросил шланг — и за ним. А верблюд, как нарочно, бегает кругом и топчет траву. Володя догадался: поднял шланг и из брандспойта прямо по верблюду…
Одним словом, столпотворение. Все куда-то спешат, всем некогда, и сначала нам показалось, что мы тут лишние.
Но оказалось, что нас тут давно ждут, и нам сразу дали наряд. Мы вернулись на судно и в тот же день начали работать. Первые дни больше буксировали плоты, раза три ходили на левый берег, во Владимировку, брали баскунчакскую соль навалом в трюм, возили рыбу, зерно, один раз ходили вверх по Волге в Дубовку и привезли арбузный мед в бочках. Вот уж вспомнил я мамины коврижки!
Ну, а нам тут не до коврижек. Тут очень плохо с обработкой грузов — не хватает рук. Все люди на стройке.
Мы с Володей обдумали это дело, и наша команда всю погрузку и выгрузку обязалась производить своими силами. Простои у нас уменьшились, но зато нам пришлось туго: день и ночь в работе. Только и отдохнешь, когда в ходу. Спасибо, мой помощник Сеня Лавров — парень старательный. И на двигатель жаловаться не приходится. Он хоть и старенький, по паспорту ему пятнадцать лет, но он почти и не работал. Ведь наш «Комсомолец» участвовал в гражданской войне, а потом, как война кончилась, так и стоял на приколе, на базе флотилии.
Зато уж теперь за все годы пришлось ему поработать. Другой раз по трое суток не остывал мотор. Тут ведь тоже как на войне: все срочно, все скоро, все боевое задание, и скучать по тебе, сестренка, некогда.
Вот так мы и «воевали» до двадцать пятого числа. В тот день, с ночи, опять ходили на левый берег за фуражом. Взяли полный груз прессованного сена в кипах, и, не будь этого сена, не видать бы тебе братика.
А получилось все это так: с утра в тот раз была такая тишина, что мы с Володей ждали шторма. Ну, да ведь нам, морякам, к штормам не привыкать. Мы и на Каспии не раз штормовали, а уж тут на речке как-нибудь не укачаемся… Это мы так думали, а получилось вот как.
Как раз в обед вышли мы из Ахтубы и пошли к нашей пристани. Груз, как всегда, срочный, у нас тут не срочных не бывает. Еще вчера обозные коняги подъели все сено, и начальник транспорта сам нас провожал: «Не подкачайте, мол, комсомольцы, проявите хорошее отношение к лошадям».
Ну мы и гнали полным ходом, на сто десять оборотов, и, конечно, я сам стоял в машине. Следил, чтобы ничего не случилось. Мы же первые взяли комсомольское обязательство работать без аварий и простоев и до того дня держались.
Вдруг слышу, Володя вызывает на палубу. Поднялся.
— Видишь, — говорит Володя и показывает на солнце. А вокруг солнца круги вроде сияния.
— Это что же такое? — спрашиваю я.
— А я у тебя хотел спросить, — отвечает он.
Ну, постояли, посмотрели, и я пошел назад в машину. А еще через полчаса началось. Сначала я услышал, как заплескало за бортом, потом стало заметно покачивать. Я даже обрадовался. Давно нас не качало. Потом Володя дал стоп. Я заглушил мотор и слышу: ветер наверху свистит уже как следует. Потом отдали якорь, а мне сигнал «отбой».
Раз отбой, значит, и отдохнуть можно. Я вышел на палубу подышать. А на реке ад кромешный. Воды не видно совсем, зыбь небольшая, но крутая и все бурлит, как в котле, а пена клочьями летит, стелется, хлещет по бортам, а кое-где закрутит и рюмками поднимается в небо.
Пароходы, баржи, катера, всё, что есть на реке, — все повернулись на якорях и низко кланяются левому берегу. А оттуда, с берега, как туман, стеной идет горячая пыльная мгла. Солнце стало красным, зловещим, а ветер все крепчает. Тут какой-то неуклюжий катерок стоял рядом с нами, так он вдруг сорвался с якоря, повалился на борт, будто присел, и, как на салазках, понесся и выкатился на берег боком, как чурбан.
Мы с Владимиром переглянулись: говорить-то все равно было бесполезно — ничего не слышно, — и я пошел запускать двигатель. Запустил, и сначала отрабатывали малым ходом, потом довели до среднего, потом дали полный, но все равно едва держались. Якорная цепь все время была натянута, но, конечно, машиной мы здорово разгрузили якорь и держались хорошо. А другие, кто вовремя не успел завестись, и особенно несамоходные баржи стали ползти, полезли друг на друга, и такая заварилась каша, что я уже тогда понял, что тут наломают дров.
Справа от нас стояла большая стальная баржа со станками-тяжеловесами. Этих станков тут на стройке ждали целый месяц, из-за них все дело стояло, и в то утро они, наконец, пришли. Канаты на этой барже были надежные; она стояла крепко, пожалуй, и устояла бы, но тут на беляне с лесом лопнул канат, она с ходу навалилась на баржу. Тут, конечно, и у баржи канаты не выдержали.
Сначала один оборвался, потом другой, и обе баржи, сцепившись, двинулись к берегу. Сначала они пошли не спеша, потом начали набирать ход, и ветер постепенно разворачивал их бортом к волне. Несло их прямо к новой эстакаде. А там, справа от эстакады, забиты железные сваи для пирса. Пирс еще не готов, и свай этих не видно в полую воду, но мы-то знали о них, сами раз чуть не распороли днище на этих сваях. И вот мы видим, что баржа скулой ударится в стенку, развернется и кормой сядет на сваи. И конечно, пропорет днище, баржа пойдет ко дну, и тогда разгружать станки придется уже водолазам.
Вот как мы с Володей оценили положение. Переглянулись и поняли друг друга. Я мигом нырнул в машину, взял зубило, молоток и ползком, чтобы ветром не сдуло, пробрался на нос. А там уцепился покрепче, лег на палубу, ногами уперся в борт и стал рубить звено. Зубило ли попалось хорошее или цепь была плохая — не знаю, только она подалась очень быстро, скользнула в клюз, и ветром стало разворачивать «Комсомольца» влево. Я кинулся в машину и тут почувствовал, что мы перешли линию ветра — накренило нас градусов на сорок. Вот тебе и Волга!
Ну, а потом что было, я не видел. Ты же знаешь: что бы ни было, куда бы ни шло судно, мы, механики, всегда идем либо вперед, либо назад. Вот так же и тут: я гнал полным вперед, а как там маневрировал Владимир, не знаю. Но, видимо, маневрировал он наилучшим образом, потому что то, чего я ждал, случилось, и очень скоро: что-то стукнуло в днище, потом крякнули борта, я закрыл подачу, мотор встал, и больше я ничего не помню.
Потом я узнал, что все так и случилось, как мы задумали. Володя как раз вовремя ввел «Комсомольца» между баржей и сваями. Весь удар мы приняли на себя, и «Комсомольцу», бедняжке, здорово досталось: пробило борт в двух местах, и если бы не сено, он скорее всего пошел бы ко дну. И я бы с ним пускал пузыри, потому что в момент удара лопнула стойка и меня оглушило.
Очнулся я минут через сорок. К этому времени шквал промчался, ветер утих так же внезапно, как и начался, и первое, что я услышал, был крик начальника транспорта. Он сгоряча отругал Владимира за то, что мы подмочили сено, а потом стал хвалить за то, что мы спасли эту баржу. Как вообще «Комсомолец» выдержал — это просто чудо. Ведь баржа-то сорок тысяч пудов!
Вот и все, сестренка. Потом меня отвезли в больницу. Рану на голове зашили и через неделю обещают выписать. Маме пока лучше ничего не говори, хотя теперь-то все благополучно. Станки разгрузили, а «Комсомолец» мы непременно восстановим и еще поплаваем на нем.
Вот такие у нас дела.
А у вас что? Пиши почаще обо всем. Маму поцелуй, всем ребятам кланяйся, а в горкоме скажи, что, мол, астраханцы не подкачали.
Жду писем, с комсомольским приветом твой брат Виктор.
Р. S. Сейчас зашел ко мне в палату Володя. Он шлет тебе привет, а главное, он принес важную для нас новость: нашу аварию разбирала аварийная комиссия, и нас оправдали полностью. Авария признана стихийной. У нас в морском деле это называется «Форс-мажор».
Виктор.
