Когда мне исполнилось десять лет, одна девочка, очень хорошая, подарила мне букет голубых незабудок и пожелала спокойной жизни. Цветы я принял с благодарностью, а пожелание меня обидело.

В то время, ровно полвека назад, рушился старый мир и рождался новый.

Мы, мальчишки, каждый день просыпались в радостной тревоге и торопились на улицу. По улицам шли демонстранты, и мы вместе с ними пели песни революции. Если солдаты шагали по мостовой, мы шли рядом, стараясь попасть в ногу. Заслышав стрельбу, мы не прятались в подворотнях. Мы спешили туда, где шел бой, и боялись только, что на нашу долю не хватит ни громких сражений, ни смелых подвигов, ни волнующих приключений, ни славных побед.

О покое мы не мечтали. Мы мечтали узнать все на свете, своими глазами увидеть огромный мир, своими руками сделать то, что делают другие, и то, чего еще никто не делал. Порой несбыточно смелыми казались эти мечты, но они неотступно были с нами, тревожили нас и не давали покоя.

Сейчас мне шестьдесят. Я оглядываюсь назад и благодарю судьбу за то, что не могу вспомнить ни одного спокойного дня в своей жизни.

Я слышал Ленина на Красной площади и морозной январской ночью провожал его в последний путь… Я видел последнего русского царя и первого советского космонавта. При мне строили нашу первую гидростанцию на Волхове и закладывали самую большую в мире Красноярскую ГЭС на Енисее. Я ловил треску в Баренцевом море, мыл золото на Амуре, бурил нефть на Сахалине, выстаивал трудные вахты у раскаленных топок судовой кочегарки, бил моржей в Беринговом проливе, добывал китов в Тихом океане, сражался с фашистами под Сталинградом и писал книги о том, что мне довелось увидеть и пережить.

Мои лучшие друзья — мальчишки и девчонки, читатели моих книг, — часто спрашивают меня, почему я стал писателем.

«Потому, — отвечаю я, — что не выучился играть в домино».

Услышав такой ответ, ребята смеются. Им кажется, что это шутка. А это и в самом деле так. Долгие годы я был моряком. У моряков много свободного времени: отстоишь вахту и вроде бы нечего делать. В гости пойти не к кому. Погулять? По палубе особенно не разгуляешься. Кино тогда не было на кораблях. Чтобы скоротать досуг, моряки нередко садились с друзьями за стол и «забивали козла».

Вот этому хитрому искусству я так и не выучился. Отстояв вахту, я от нечего делать много читал, и чем больше читал, тем больше хотелось мне и самому написать что-нибудь. Я завел толстую тетрадку и стал записывать туда все интересные случаи, свидетелем или участником которых мне приходилось быть.

Однажды, вернувшись с Тихого океана в Москву, я принес свою тетрадку в редакцию журнала «Мурзилка». Там почитали мои рассказы, напечатали один, другой, третий… Из этих рассказов собралась моя первая книжка. Потом я написал вторую и навсегда сменил штурманский стол на писательский. И я ничуть не жалею об этом. Мне и сейчас кажется, что подарить людям улыбку, поделиться с ними тем, что знаешь, что видел, что пережил, — самая высокая радость для человека. Многие товарищи моего детства стали большими людьми: есть среди них ученые, сделавшие важные открытия, врачи, спасшие сотни жизней, художники, написавшие отличные картины, архитекторы, построившие красивые дома… Я горжусь своими друзьями, но ничуть не завидую им. А вот вам, моим читателям, которым сегодня по десять лет, я завидую всей душой, потому что самое интересное у меня уже позади, а у вас впереди большая, красивая и, надеюсь, беспокойная жизнь.

Навигацию у нас в мореходном училище преподавал Христофор Бонифатьевич Врунгель.

— Навигация, — сказал он на первом уроке, — это наука, которая учит нас избирать наиболее безопасные и выгодные морские пути, прокладывать эти пути на картах и водить по ним корабли… Навигация, — добавил он напоследок, — наука не точная. Для того чтобы вполне овладеть ею, необходим личный опыт продолжительного практического плавания…

Вот это ничем не замечательное вступление послужило для нас причиной жестоких споров и всех слушателей училища разбило на два лагеря. Одни полагали, и не без основания, что Врунгель — не иначе, как старый морской волк на покое. Навигацию он знал блестяще, преподавал интересно, с огоньком, и опыта у него, видимо, хватало. Похоже было, что Христофор Бонифатьевич и в самом деле избороздил все моря и океаны.

Но люди, как известно, бывают разные. Одни доверчивы сверх всякой меры, другие, напротив, склонны к критике и сомнению. Нашлись и среди нас такие, которые утверждали, что наш профессор, в отличие от прочих навигаторов, сам никогда не выходил в море.

В доказательство этого вздорного утверждения они приводили внешность Христофора Бонифатьевича. А внешность его действительно как-то не вязалась с нашим представлением о бравом моряке.

Христофор Бонифатьевич Врунгель ходил в серой толстовке, подпоясанной вышитым пояском, волосы гладко зачесывал с затылка на лоб, носил пенсне на черном шнурке без оправы, чисто брился, был тучным и низкорослым, голос имел сдержанный и приятный, часто улыбался, потирал ручки, нюхал табак и всем своим видом больше походил на аптекаря, чем на капитана дальнего плавания.

И вот, чтобы решить спор, мы как-то попросили Врунгеля рассказать нам о своих былых походах.

— Ну, что вы! Не время сейчас, — возразил он с улыбкой и вместо очередной лекции устроил внеочередную контрольную по навигации.

Когда же после звонка он вышел с пачкой тетрадок под мышкой, наши споры прекратились. С тех пор никто уже не сомневался, что, в отличие от прочих навигаторов, Христофор Бонифатьевич Врунгель приобрел свой опыт домашним порядком, не пускаясь в дальнее плавание.

Так бы мы и остались при этом ошибочном мнении, если бы мне весьма скоро, но совершенно неожиданно не посчастливилось услышать от самого Врунгеля рассказ о его кругосветном путешествии, полном опасностей и приключений.

Вышло это случайно. В тот раз после контрольной Христофор Бонифатьевич пропал. Дня через три мы узнали, что по дороге домой он потерял в трамвае калоши, промочил ноги, простудился и слег в постель. А время стояло горячее: весна, зачеты, экзамены… Тетради нужны были нам каждый день… И вот меня как старосту курса командировали к Врунгелю на квартиру.

Я отправился. Без труда нашел квартиру, постучал. И тут, пока я стоял перед дверью, мне совершенно ясно представился Врунгель, обложенный подушками и укутанный одеялами, из-под которых торчит покрасневший от простуды нос.

Я постучал снова, погромче. Мне никто не ответил. Тогда я нажал дверную ручку, распахнул дверь и… остолбенел от неожиданности.

Вместо скромного отставного аптекаря за столом, углубившись в чтение какой-то древней книги, сидел грозный капитан в полной парадной форме, с золотыми нашивками на рукавах. Он свирепо грыз огромную прокуренную трубку, о пенсне и помину не было, а седые, растрепанные волосы клочьями торчали во все стороны. Даже нос, хотя он и действительно покраснел, стал у Врунгеля как-то солиднее и всеми своими движениями выражал решительность и отвагу.