…Утром, после завтрака, перед обходом, Любка подходит к вестибюльному зеркалу, помадой чуть подрумянивает щеки, подводит брови карандашом и им же от углов глаз протягивает тоненькие стрелки. Она репетирует встречу с завотделением, приседает в полупоклоне, делает притворно безоблачную улыбающуюся гримасу. Но отражение безжалостно, на лице подобие улыбки и упрямство; будь что будет, думает она и ускоряет шаг в кабинет заведующего отделением. Дверь заперта, ассистентка, сидящая в ординаторской над историями болезней, по секрету сообщает, что Чернобуров уехал на совещание в министерство докладывать о состоянии отделения, потом у него где-то консультация, будет только завтра.
Теперь Любка заглянула к Полетаевой, та ушла на ванны, а новеньких в ее палате Любка не знала, вернулась к себе, залезла с ногами на кровать и решила думать о том, как она начнет новую жизнь. С прошлым было покончено навсегда. Даже теперь, когда она уже выпуталась, Любка не могла перебирать в памяти случившееся за те дни, что она пропадала. Ни о встрече с Володей, ни об обратной дороге и возвращении в отделение. Что с ней будет, когда она расстанется с больницей, когда она будет как все люди? Сможет ли бегать на коньках, танцевать, взлетать по лестнице на четвертый, пятый этажи? Наверно, не сразу. Однако, что бы она ни загадывала на будущее, мысли ее никак не могли оторваться от больницы. Предположение, что она больше никогда не увидит Завальнюка, ничем с ним не связана, казалось нестерпимым. Хоть ниточку сохранить, чтобы ей бывать здесь, в отделении. Но все почему-то теряло смысл, если в отделении не будет Завальнюка. Любку поразило, что известие об его уходе до такой степени подействовало на нее. Хирург, очевидно, казался ей такой же неотъемлемой принадлежностью больницы, как парк, березы или мраморная лестница. Вот, подумала с грустью, закончит она институт, будут у нее свои пациенты, потруднее, чем здесь, — это же не скальпелем во внутренностях орудовать, это психика, сознание, жизнь. Зачем ей больница, из которой всякий нормальный человек стремится вырваться поскорее? Но что-то круто переменилось в ней. Не умея объяснить — почему, Любка чувствовала, что прежние резоны отпали. Не только из-за разрыва с Куранцевым. Все, что ей довелось испытать: операция, два ее воскрешения из небытия и между ними побег, за который она так дорого заплатила, — изменили ее привычные представления, она уже не могла думать, мечтать, планировать как раньше. Все стихийное, непредсказуемое, что составляло прежний образ ее жизни с безудержной сменой увлечений, страстными, бездумными порывами ко всему новому, сиюминутному, еще не испытанному, словно отлетело от нее. Ей хотелось казнить себя, быть беспощадной, она уже до конца осознавала, что принесенная Володьке жертва оказалась абсолютно бесполезной, она з р я губила свое здоровье, что смерть была совсем рядом.
Да, ее бегство было напрасным. Это стало ясно в первую же минуту, как Куранцев увидел ее. Как могла она в горячке самомнения не предугадать того, что случится. Неужели она воображала, что его слова о разрыве — шутка, что с ней он поступит иначе, чем с другими?
Очевидно, в мозгу ее произошла подмена — она предположила, что невероятный поступок, на который она рискнула, убежав, из реанимационной, вызовет ответную реакцию; поняв силу ее привязанности, он перестанет говорить о разрыве. Откуда ему было знать об опасности, которой она себя подвергала? Ему не было никакого дела до того, отчего она сбежала и как сюда попала. Она стала просто лишней помехой на пути его сборов, грозивших срывом гастролей. Потом-то она все это увидела собственными глазами.
В момент, когда Любка появилась, Куранцеву сообщили о двух непредвиденных осложнениях. Тяжело заболел ударник, а гитарист требует включить в поездку жену, иначе он ехать не сможет, дома дошло до развода. Любка не придумала ничего другого, как сделать вид, что ее выписали.
— Не обращай на меня внимания, — сказала беспечно. — Я побуду с тобой, может, что надо.
Он бегал по своим делам, но она не смогла таскаться с ним весь день, куда ей! Она поехала в Госконцерт, в репертуарный отдел, а с этажа на этаж — и здоровый рухнет. Казалось, он никогда не разделается со всем этим, не уладит всех мелочей.
— Извини, — бросил он ей под вечер, — мотай отсюда, видишь, что творится. Попозже загляни ко мне. Часам к восьми.
Конечно, в восемь его дома и в помине не было, ведь понимала же, что он просто так сказал, чтобы отвязаться, и все равно потащилась.
До часу ночи она болталась в подъезде, сидя на подоконнике, голова кружилась, подступающая к горлу тошнота грозила разразиться рвотой. Посмотрелась в зеркальце и ужаснулась — бледные губы, горящие, затравленно-решительные глаза. Было уже слишком поздно, за всеми дверями давно стихли голоса, сквозь дрему Любка услышала его шаги, тяжелые и летящие одновременно. Она переждала, когда он вошел к себе, потом спустилась, позвонила в дверь, так, будто только что подъехала на такси. Не успел Володька расспросить ее, выпить чаю, хотя бы перевести дыхание, как подъехал тот самый гитарист с женой, которую он требовал взять в гастрольную поездку. Не обратив на Любку ровно никакого внимания, будто она пустое место, муж начал качать права, и Куранцев целиком переключился на него. Когда гитарист кончил излагать свои претензии, Куранцев стал убеждать его повременить с женой, пока они устроятся на новом месте, для него у Володи нашлись задушевные интонации, улыбка, шуточки, он просто колесом вертелся перед этим лабухом, лишь бы уговорить. Любке это надоело, она ушла на кухню, невыносимая слабость валила ее с ног, она откинулась на диван и уснула, не услышав, когда они разошлись.
Рано утром он разбудил ее, объяснив, что не ложился, Любке показалось, что ему неловко при ней, она сварила кофе, поджарила яйца, все это машинально, плохо соображая. Она уже поняла, что бинты подмокают, головокружение усиливается, но она держалась. Завтра все образуется, она безропотно отдаст себя во власть врачей — эти мысли как мимолетные зарницы вспыхивали и потухали в ее мозгу. Потом она опять поплелась за ним в Госконцерт, ждала, пока он бегал по этажам, здесь с новой силой возникло тягостное ощущение полной ее ненужности, обременительности, и опять она не могла совладать с затягивающей инерцией, которая влекла ее за ним. Любка не в силах была представить себе, что вот сейчас она расстанется с ним, так и не расстроив его намерения порвать с ней. Она думала, вот сейчас она скажет ему главное, но потом медлила, уверяя себя, что в последний момент, когда они обнимутся, она сумеет найти решающие слова, которые вернут все прежнее, позволят ей ждать, пока «Брызги» не вернутся. Сейчас она силилась вспомнить открытое ей навстречу лицо, одержимый блеск глаз, чтобы восхищаться и любить его по-прежнему, ведь так много уже пройдено с ним, так много их связывало. Все, все она себе придумала! Когда Люба после ужаса возвращения в больницу пришла в себя, выбравшись из беспамятства, проступила грубая реальность. И беспощадное сознание того, что ничего не пройдено вместе с ним, все пройдено ею одной, без него, — укрепилось. Вообще оказалось, что все эти годы он по отношению к Любке оставался ровно тем же, чем был в первый день их сближения, просто она этого не хотела замечать. Он принимал ее за поклонницу в компании у Ритуси, за своего парня — в поездке к Тиримилину, и даже потом, когда они уже были вместе, ни равенства, ни обязательств он не ощущал. И тогда, и теперь все пространство было заполнено музыкой, на это уходило все его время, в которое она так и не вписалась. Он только принимал ее одобрение, считал естественной Любкину преданность, любовь, что угодно, но никогда он не пожертвовал чем-либо для того, чтобы увидеть ее, ни разу не отказался от записи, репетиции, запланированной деловой встречи. Он ведь и не притворялся, будто Любка что-то значит для него, он был честен до конца: можешь — принимай меня таким, каков я есть, не можешь — адье, с приветом.
