Любка не дослушивает, срывается с места.

Завальнюка она находит в ординаторской. Он курит, устало облокотившись на столик с телефоном. Любка видит, что вовсе не в форме сейчас их «красавчик» доктор, проседь на висках, помятая кожа щек, расселины на лбу. Хотя таким он кажется ей много симпатичнее. А то приходит таким бодрячком, который по утрам бегает трусцой. Может, он и на операцию — трусцой? Завальнюк молчит, продолжает листать чью-то историю болезни.

— Как же мне быть? — не выдерживает Любка.

Он разводит руками: в одной дымится сигарета, в другой чуть подрагивает история болезни.

— Ну, я виновата с этими таблетками, — сжимает она пальцы на коленях. — Думала, при чем тут таблетки, когда впереди операция: либо помрешь, либо — нет, для чего эту гадость глотать.

— Если тебе невмоготу, — бросает через плечо доктор, — могу выписать. У меня тоже есть нервы.

— При чем тут ваши нервы?

— Значит, ты врача за человека не считаешь? — срывается вдруг Завальнюк. — По-твоему, у него вместо нервов телефонные провода? Если что случится с тобой, это ему вроде как кино с плохим концом посмотреть?!

Доктор откладывает историю болезни; чуть задыхаясь, расстегивает верхнюю пуговку на рубашке. Любка машинально отмечает: ворот модный, с тупыми кончиками.

— У тебя, значит, могут быть фантазии, курить в туалете или таблетки там спускать, а я должен из сил выбиваться, чтоб тебя в норму привести? — Он чуть успокаивается. — Вот готовлюсь к завтрашней операции, а у меня из головы не идет, как это я Полетаеву на голодовку сажаю. На длительную притом. А у нее организм подорванный. Но другого выхода нет. А тебе, — вдруг он снова срывается, — а тебе, понимаешь, ни до чего дела нет! Ты считаешь, что врач обязан тобой заниматься, ему зарплата идет. Нет, дружок, за зарплату я не обязан тебя перевоспитывать. Не хочешь лечиться — не лечись, ты взрослый человек, а я свои нервы лучше вложу в того, кому польза будет.

— Сначала глотала — не действуют. — Любка еле сдерживается, чтоб не заплакать.

— Откуда только такие берутся? — вздыхает Завальнюк уже без особой враждебности. — Значит, ты берешься судить о моей работе? И лучше меня понимаешь, что действует, что нет? — Он снова закипает. — Эти таблетки рассчитаны совсем на другое. Они действуют на определенный механизм в организме, а ты всю подготовку свела на нет. Все впустую. — Он замолкает, успокаиваясь. — А в это время кто-то, может, даже умер, не дождавшись места! — Завальнюк встает. — Мне, думаешь, не обидно, что в пятницу тебя оперировать нельзя?

Любка слизывает с губ слезы, сдерживаясь, чтобы не сорваться. Вот только операция пройдет, думает она, в упор я тебя не увижу с твоими наставлениями. Тоже праведник нашелся! Уже вся палата знает о том письме. Вообще-то Любка не верила сплетне, будто Завальнюк во время ночных дежурств любовь крутит с физиотерапевтичкой, но дыма без огня…

— Все лекарства, какие велите… — кротко произносит она. — Не будет этого больше, Юрий Михайлыч. — Любка закладывает ногу на ногу, встряхивает прической «Анджела Дэвис». Как она ни настраивает себя против Завальнюка, что-то задевает ее. Пусть поглядит, полюбуется, какие у нее ноги.

Но он не глядит. Он и так знает, что Митина — девица заметная, все при ней. Дает же бог наружность, не выбирая кому.

— Хотите, подежурю с вами? — неожиданно предлагает Любка, подсаживаясь к доктору. — Мне все равно не заснуть после вашей выволочки.

— Ого! — Завальнюк пристально разглядывает Любку.

— Вы же, наверно, скучаете один? — она корчит сочувственную мину.

— Спасибо, я один редко скучаю, — говорит он почти грубо. — А с доходягами я дело не имею.

— Почему — доходягой? — огрызается Любка. — У меня все в норме.

— Нет, — он в упор смотрит на нее, — у тебя сплошные отклонения от нормы. — Он снова берет себя в руки. — Ну что ты все выламываешься, что-то доказываешь. Если с тебя краску смыть, ты на восковую фигуру смахиваешь. — Как бы она ни хамила, думает Завальнюк, все равно ей хуже, он-то утром пойдет домой, поспит, потом отбегает свои семь километров, а она и десяти метров не пробежит. — Почему ты все за щеку держишься? — миролюбиво замечает он.

— Зуб ноет, — огрызается Любка. У нее давно десна кровоточит, пополощет — проходит. На полдня.

— Могла бы на обходе сказать. У нас хороший стоматолог. — Завальнюк закладывает историю болезни в стопку на прежнее место, затем направляется к двери, чуть подталкивая Любку. — Я тебя спрашиваю, почему не показывалась стоматологу? — вдруг зацепляет его одна мысль.

— А… — машет она рукой, — не до этого. Лечить — долгая песня. Дома займусь, когда выпишут.

— И давно она у тебя болит? — подбирается Завальнюк ближе к своей мысли.

— С Нового года. Не то что болит, а так, сочится, распухает. Содой полощу или календулой, помогает… Нет мне удачи ни в чем, — Любка вздыхает, — видно, сегодня все три биоритма на нуле сошлись, вы-то небось не верите в эту музыку?

— Верю, — говорит Завальнюк. — Значит, вот что, с завтрашнего дня полностью соблюдать установленный режим. Питание, сон — минута в минуту, никаких курений и пирогов. Может, еще образуется к пятнице.

— Ладно, — бормочет Любка, — все в точности.

В коридоре Завальнюк отдает распоряжение дежурной сестре:

— Пожалуйста, утречком пораньше направьте больную Митину в рентгеновский на панорамный снимок. — Он выписывает направление. — Если будут спрашивать — скоро вернусь. — Затем, не оглядываясь, мчится к выходу легкой, спринтерской походкой, словно за час до этого не он падал от усталости.

Любка понуро возвращается в палату.

С ней никто не заговаривает, она злится на себя, ей стыдно. Если операция отодвинется на следующую неделю, как она попрощается с Володькой и «Брызгами»? Любка залезает под одеяло, обдумывает разговор с Завальнюком. А, черт с ним, отбрасывает она самоедство. С завтрашнего дня начнем другую жизнь. Режим, неукоснительное выполнение назначений — пожалуйста! С завтрашнего дня. А сегодня она делает что хочет. Любка смотрит на часы. Порядок! Она еще успеет выбраться в Замоскворечье. В душе Любки поднимается возбуждение риска, предвкушение встречи, откуда-то появляются силы.

Она садится на постели, сглатывает оставленные ей Тамарой суфле, кашу и кисель, затем хватается за зеркальце. Ничего не «восковая», мысленно передразнивает она Завальнюка. Сейчас все переиначим.

Кое-как подмазавшись, Любка под одеялом натягивает колготки, юбку, свитер, чтоб никто не видел. Поверх всего этого она напяливает больничный халат, скорее, скорее, последние посетители уже спускаются. Сестры помогают мыть посуду, надо незаметно прошмыгнуть мимо и во двор, пока, как в прошлый раз, не закроют калитку перед носом.

— В случае чего, — уже в дверях оборачивается она к Зинаиде Ивановне, — я — в парке. Пройдусь немного.

Зинаида Ивановна неодобрительно качает головой.

Не успевает Любка добраться до четвертого этажа, как сверху кричат во все горло:

— Митина! Митина! Вернись!

Шут бы побрал эту дежурную, небось опять таблетки.

— Митина! — усиливает голос сестра. — К тебе пришли!

Любка останавливается, дыхание перехватывает. «Неужто по другой лестнице поднялся? — мелькает мысль. — Как же он узнал?» Она замедляет шаг, сдерживая сердцебиение при мысли о встрече с Володей. Не может быть, думает она, украдкой заглядывая в коридор. У столика дежурной — Митин. Теперь Любка переводит дыхание. Нет, сегодня она не готова разговаривать с ним. Машинально она отмечает взгляды, которые кидают на ее молодого папаню медсестры и больные, затем разворачивается и бежит вниз.

— Куда ж ты? — снижает голос сестра.

— Позарез надо! — Любка показывает на горло. — Извинись, подруга, скажи — в барокамеру засунули.

И Катерину он тоже не застал… Бывают такие дни, к кому ни сунешься — все куда-то смылись. У Митина был свой ключ, он вошел, увидел на тумбочке их фотографии, где-то за городом, сейчас уже не вспомнить где, горы ее фотографий, недопитый кофе.