Утром ему позвонил старый приятель из Таллина, с которым он кончал университет. Приятель сообщил, что обещанный препарат, изготовляемый в их институте, он отправляет с проводником вагона, надо встретить поезд. Со своим сокурсником они давно не видятся.
— Ну как? — спросил тот неожиданно после перечня новостей. — Все узлы вяжешь?
— Канаты, — отшутился Завальнюк.
— Значит, сам режешь? — Приятель прекрасно знал, что Завальнюк давно делает сам сложнейшие операции.
— По мере возможности.
— И все целы? — продолжал приятель.
— Пока, тьфу-тьфу, после того случая — ни одного сбоя.
— Смотри не теряй бдительности.
Завальнюк считал бестактным разговор о давнем случае с больным, умершем на операционном столе, но ценнейшее лекарство добывал именно этот приятель, с которым было много связано; тот хорошо помнил, как студентами мечтали они хотя бы постоять возле какого-нибудь великого мастера, овладеть его методикой и техникой операции, как оба достоялись до третьих ассистентов возле Романова и начали с того, что «вязали узлы» на артериях при отключении сердца. Тогда все эти дела с операциями на сердце только еще начинались. Оба они чувствовали себя Колумбами, когда стали многое делать самостоятельно, пока однажды на столе у Завальнюка не умер больной.
Водитель самосвала был доставлен с травмой после аварии, какая-то отскочившая железяка проткнула легкое, пройдя рядом с сердцем; надо было срочно рассекать клапан сердца. Подобные рассечения после двух лет практики Завальнюку казались несложными. Он подготовил все чистенько, как полагается, операция шла благополучно, здоровье у водителя казалось гераклово. И вдруг, в конце, во время зашивания перегородки (лигирования), парень внезапно умер. Оказалась редчайшая патология — разные ритмы сокращения предсердий и желудочка. Если б предвидеть это, все бы обошлось. Завальнюк долго помнил молодое атлетическое тело, черную кудрявую, как у этой Митиной, голову, чистый высокий лоб, покрытый испариной, выпяченные сочные губы — тело, застывшее под его руками. Запомнил свои адовы усилия воскресить, вернуть, бессильное отчаяние последующих двух часов в реанимационной, и когда все было кончено, внезапное появление Романова, который почему-то предложил ехать за новым оборудованием. Тогда Романов насильно вытащил его вон из больницы. После этого случая Завальнюк доводил все исследование, предшествующее первому рассечению ткани до той полноты, которую позволяют современные средства диагностики. Напоминание приятеля только подогрело тревогу относительно Митиной.
И теперь, внезапно появившись в палате, Завальнюк наметанным глазом зафиксировал состояние каждого, увидел тушь в руках Митиной, бледность после приступа у Полетаевой, горящие пятна радостного возбуждения на худом лице Хомяковой после посещения гостя, о котором уже сообщила ему сестра, следы очередного чревоугодничества возле тумбочки Зинаиды Ивановны.
Расположение больных к Завальнюку было сродни тем чувствам, которые возникают у учениц старших классов к учителю, у юной спортсменки к тренеру, у иных детей к родителям. Это своего рода поклонничество толкает людей на поступки самые безрассудные, причины которых они впоследствии даже не могут объяснить. В подобном отношении к Завальнюку была повинна и его заметная внешность, казавшаяся пациенткам неотразимой, независимость характера и уверенность, когда решались сложнейшие вопросы, связанные с операцией, диагнозом или выпиской. Сестры частенько обсуждали между собой резкие, мальчишеские выступления Завальнюка на совещаниях. Все это заслоняло от больных мелкие его пристрастия, слабости, когда он вдруг франтовато выряжался на демонстрацию или праздничный вечер, а потом проявлял полное безразличие к своему облику, был неряшлив, несобран, они не обижались на его забывчивость, когда он обещал и не делал, не замечали, что во многом Завальнюк старается подражать профессору Романову. Он все знает, все помнит — верили больные — значит, все образуется, мы выйдем отсюда здоровыми.
— Ну как настроение? — подсаживается он к первой Хомяковой. — Что беспокоит? — Справедливо, Хомякова самая тяжелая, для него самая важная.
— Ничего не беспокоит, все хорошо, Юрий Михайлович. — Лиля не сводит прекрасных глаз с лица доктора.
— Значит, решено, послезавтра будем оперироваться? Как, не страшно? — Завальнюк улыбается так, будто речь идет о вторичной экскурсии в планетарий.
— Не… Ждала, когда назначите.
— Теперь уж все, — Завальнюк держит руку Хомяковой, считает пульс. — Чтобы режим соблюдать в точности, из дома никаких пирожков, икорочек. — Он цепко всматривается в больную. — А что это вы такая веселая?
— Есть причина, — загадочно бросает Зинаида Ивановна. — У нее сегодня в душе одни скрипки поют.
— А у тебя, Тамара? — переходит Завальнюк к Полетаевой. — Нового мало?
С Тамарой он на «ты», она самая «старая» больная в их отделении. Впрочем, и с Любкой иногда он тоже переходит на «ты» — по настроению. Другие бы врачи давно выписали Полетаеву, основное позади, что же койку-то занимать, а Завальнюк не может отпустить человека с такими болевыми приступами долечиваться на далекую станцию Умань. Доктор гладит руку Полетаевой, не рискуя сказать ей о последней возможности. Длительное, нелегкое голодание.
— Да, подцепила ты болезнь, какую и не ухватишь. У всех нормальные болезни, а у тебя какая-то ненормальная.
— В позвоночнике она сидит, — морщится Полетаева. — Ведь не беспокоит, зараза, когда двигаюсь, работаю. А вот сяду с книжечкой, либо лягу… Может, когда работаю, кровь разгоняю? — Она заглядывает в глаза Завальнюку. Лишь бы он не отступился от нее, лишь бы не выписали.
— Точно, в позвоночнике, — соглашается он. — А если с понедельника тебе серьезно поголодать? Ты как к этому отнесешься?
— К голоданию? Да мне раз плюнуть! — радостно встряхивает челкой Тамара. — Мне хоть бы и вообще не есть.
— Не хвались, это ведь не день, не два.
— А сколько? — с расширенными от ужаса глазами спрашивает Зинаида.
— Может, и месяц. Посмотрим, как дело пойдет.
— Месяц? — не верит Зинаида, для нее и обед пропустить — трагедия. — Дык она ж помрет!
— Не помрет, — улыбается Завальнюк. — Она будет голодать по-научному. Пусть сестра тебе принесет боржома, остальное обсудим в понедельник.
— Надо же, — не утихает Зинаида. — Без еды выздороветь, что только не выдумают…
За спиной врача Любка подмигивает Полетаевой: мол, не отчаивайся, подкормим. Мало ли что доктора нагородят.
Завальнюк чувствует проделки Митиной, но не одергивает ее. Пусть.
— А ты как? — будто вскользь спрашивает у нее.
— Нормально. Готовлюсь, — сообщает она.
— Рано готовишься.
— Разве не назначено?! — Любка вскакивает, ей ведь точно подтвердили, что операция в пятницу.
— Было назначено, — уклоняется Завальнюк.
— Что ж изменилось? — уже с испугом наседает она. — Профессор заболел? Другому назначили? Что же будет? — Любка не может дождаться ответа.
— Дело не в этом. — Завальнюк всматривается в лицо Митиной. — Сомнения у меня возникли насчет результата.
— Так не вы ж будете делать!
Завальнюк молчит. Еще не хватало, чтобы эта малявка ему грубила.
— Как же так? — Слезы вот-вот брызнут из глаз Любки. — Сколько ж мне еще лежать здесь?
Врач пожимает плечами:
— Сколько нужно, столько и будете. Анализы плохие, неблагоприятный фон для операции. — Его лицо непроницаемо.
— А если они всегда будут плохие?
— Тогда не будем оперировать. — Завальнюк встает.
— Она таблетки в туалет спускает! — в сердцах кричит Зинаида Ивановна. — Вот и результат!
Не проронив ни слова, Завальнюк направляется к двери, безучастный, официальный, каким палата его не знает. Когда он исчезает, палата взрывается негодованием:
— Допрыгалась!
— Так ей и надо!
— Что же теперь будет? Не могут же они отказаться от операции?
— В другое отделение переведут. К другому врачу!
