Клава писала:

Митин сидел на больничной койке, читал письмо Клавы, и ему представлялось, будто жила-была красавица на полустаночке, работала в депо железной дороги, проезжающие мужчины все влюблялись в нее, хотели жениться, а она держала от мужиков круговую оборону. Потом подурнела, пропустила свой час, стала равнодушной, неинтересной… А может, не пропустила?

Да, много чего довелось испытать Митину в этот год. Клавино письмо в день, когда он собирался домой, было последней точкой в повести, которую писала тогда его жизнь. Он глядел на листок бумаги, прилетевший в больничную палату из Семирецка, как глядят с одного берега реки в перевернутый бинокль на другой и видят оставленное уменьшенным почти до неразличимости. Он выписался тогда — залатанный, вдовый, испытавший лиха за десятерых — все, как Клава предсказала.

Додумать Митину тот давний год его жизни, в который так много довелось всего испытать, сейчас не пришлось. Поезд подошел к Москве.

Это напомнило Кате один рассказ. Там тоже было так, с этого все началось. Но там, на фото, среди деревьев — женщина и мужчина, какое-то объяснение, расставание, а здесь, среди многолюдья, — она с Митиным. После премьеры «Оптимистической трагедии», во время затухающего банкета кто-то мазнул камерой по толпе театральных и взял их в центр кадра. Сейчас Катя словно впервые рассматривает фотографию, которая, по существу, решила их отношения с Федором. Высокая женщина в белом кружевном платье, с расширенными глазами, взбитой короткой стрижкой, длинные руки вскинуты, длинная шея переходит в ключицы, треугольником выступающие в круглом декольте. И рядом — Митин в нелепом рабочем свитере, рукава закатаны до локтей, с напряженно приподнятыми плечами. Он слегка отпрянул, словно боясь услышать то, что она ему говорила. Оба, и он и она, чужие этой толпе, будто их не касается веселье, кутерьма застолья.

Фотография чуть подрагивает в руке, Катя разглядывает ее пристрастно, недружелюбно, как следователь, пытаясь прочесть по лицам, позам, что владело ими в эту решающую минуту вечера. Она предполагает нечто важное, скрытное, что она упустила из-за некачественной печати, ей хочется увеличения, резкости, крупного плана. Как это было на фотографии с теми двоими из рассказа, который стал еще более знаменитым из-за фильма Антониони «Крупным планом». Впоследствии от Крамской Катя узнала, что та встретила в Париже латиноамериканца, писателя Хулио Кортасара и узнала, что в основе фильма его рассказ. Кортасар показался Старухе великаном. Громадный бородач, одной рукой поднял в воздух мальчика — сына хозяйки, и весь вечер развлекал он гостей неистощимыми выдумками. Когда по совету Старухи Митин прочитал рассказ Кортасара «Преследователь» о джазисте Джо, открывшем новый закон времени, ему пришло в голову, что Джо его родной брат по несчастью. Не один он, оказывается, мучился ускользающим временем. А Катя по приезде предложила Лихачеву поставить рассказ на малой сцене. Но худрук сказал, что еще не пришло время. Опять Джо споткнулся о время.

Катя подходит к окну. Раскачивается цветущая липа, переливаясь перламутром дождевых капель, ветрено. В 12.30 в театре читка новой пьесы, вечером — поздняя репетиция, прогоняют первый акт «Воскресения», а утро — свободное, можно спокойно выпить кофе. Она вдыхает прохладу воздуха, настой липового цветения, ей кажется, будто на дворе май, предстоит долгое праздничное лето, которое сулит перемены, обновление, и душа ее насытится.

Ничего не сулит ей лето. Никакого обновления. Может быть, загадка фотографии в том, что просто она любительская, неотчетливая, предполагаешь то, чего нет? На заднем плане — столы с едой, пустыми бутылками, в углу какие-то чокающиеся люди, еще дальше — группа разудало орущих ребят вокруг Славы Ларионова с гитарой. Хорошо, что Слава ее партнер по «Утиной охоте» и «Воскресению». Он — занятный человек и, главное, уже проверен в деле, хотя познакомились они только в Тернухове. До этого Ларионов лет десять кочевал по стране, набирался опыта. Он ей нравится, он один из тех, кто не дает жизни заплесневеть. Неистощим на выдумки, увлечения. В другом углу, на диване, вповалку, почти неразличимые на фото, — еще трое актеров, совсем зеленых, из вспомсостава, впервые попали на банкет и ошалели. Катя с Митиным — у колонны вдвоем, на переднем плане. Ее лицо чуть лучше освещено, на нем отчетливо видны вмятины, следы регулярного недосыпания, ежедневного грима. Нездоровые припухшие веки, несвежие губы. И возраст. Черты лица отпрянувшего Митина затемнены, скорее догадываешься о выпуклых, широко расставленных глазах с искрой одержимости, приплюснутом, словно перебитом у переносицы, носе с чуть вздернутым кончиком и нервных, всегда неспокойных губах.

Ничего особенного на любой взгляд, но Федор сразу все смекнул. Уже много месяцев прошло, как он наткнулся на эту фотографию, обнаружив ее среди пачки снимков. Стояла зима, а он то открывал, то захлопывал форточку, ему было жарко. Влетали снежинки в комнату, умирая в световом круге торшера. Этот разговор она будет помнить всегда.

— Кто здесь с тобой? — ошеломленно спрашивает он, пристально рассматривая снимок. Затем отбрасывает его, стремительно идет в коридор. Катя застывает на месте. Минуту спустя возвращается другой человек, мало похожий на ее мужа. Обмякший, с дрожащими на переносице очками. — Не надо, — пресекает он ее попытку заговорить и снова открывает форточку. — Не надо ничего объяснять. Не оправдывайся. Что бы ты ни сказала — тебе придется врать. Здесь и так все, абсолютно все видно.

— Что? — устало отбивается Катя.

— Ну как… отношения. — Он закуривает, падает в кресло. — О т н о ш е н и я. Глубоко личная ситуация объединяет вас, — он снимает очки, близоруко щурится, — у обоих такие лица… Это и дурак поймет.

— Ну, предположим, что-то и выяснилось в эту минуту, — пробует возразить она. — Какое это может иметь значение для тебя?

— Не для меня, для тебя! — говорит он с какой-то удручающей безнадежностью.

— Что же прикажешь теперь делать? — Катина рука, поднятая ему навстречу, падает на колени. — Если б я сама что-нибудь понимала… — Она смотрит на форточку, на падающие в комнату снежинки. — Ты, конечно, прав, нам с тобой вместе уже невозможно.

Его брови смыкаются на тонкой переносице как-то удивительно беспомощно. Он не готов к правде, он ждал взрыва, хотел ее мучений, взамен его собственных. Он не подумал, что из-за этих открывшихся для него по фотографии отношений ему самому придется что-то менять, решать. Он не готов к этому.

— Тебе надо остановиться! — Губы у Федора дрожат. Он не спрашивает даже, что у нее с этим человеком. Неужели так красноречива фотография?

— Не думаю, что это в моей власти, — Катя отводит глаза.

— В чьей же? — Федор болезненно морщится.

— Я сама еще не знаю, что у меня с ним. — Она мучительно ищет слов. — Давай разъедемся, зачем тебе терпеть…

Произнеся это вслух, Катя осознает необратимость сказанного.

Все, что было у нее прежде — дом, ласковая терпимость Федора, — уже никогда не вернется. Не будет его скорых объятий после ее поздних приходов из театра, наспех сготовленного им ужина, во время которого она машинально повторяет текст роли к завтрашней репетиции. Не будет ныряния в широкую постель — самый блаженный миг, когда истомленное тело ее, охлажденное чистым бельем, тает, плывет, отдавая льняным простыням нервное излучение. Неужто будет покончено с ее повседневным счастливым мирком — полкой книг, нависающей над кроватью, кремово-золотистой лампой, сооруженной из проволочного каркаса и юбки, ковриком для гимнастики, плетеной качалкой, в которой столько перечитано, пережито? Она что же, просто исчезнет из этого пространства, в которое вместился кусок ее жизни — с ролями, воспоминаниями? Куда приходило цветение садов, увядание деревьев, предстоящее счастье свидания, ужас расставанья. Нет, качалку она заберет, не бросит же она своего друга. Господи, о чем она?! Ведь ничего еще не решено! Ни с Федором, ни с Митиным… Ах, при чем здесь Митин! Это их с Федором дело! Ну, а Митин, все же как он отнесется к ее разрыву? Приладится ли быть ее мужем… или на это был способен только Федор?