Звонок снизу.

Э л и (открывая дверь, Пегги). Он вернулся…

П е г г и. О… черт. Оставьте его здесь. Пусть дожидается, если уж он вам на что-то сдался.

Э л и (шепотом). Перестань, дуреха.

Появляется  Р о б е р т.

Р о б е р т (Пегги). Ты еще здесь?

П е г г и. Представьте. И сейчас мы уезжаем.

Э л и (не давая Роберту ответить). Я скоро вернусь. Извини.

Р о б е р т. Глупости. Я тебя никуда не пущу.

Э л и. Это невозможно, Роберт. Поверь… Будет лучше, если ты меня дождешься… Ну, пожалуйста. (Подходит к Роберту, прощается, не целуя.) В холодильнике есть холодная телятина… Извини…

Эли и Пегги уходят. Роберт медленно усаживается, затем закуривает. Сейчас видно, до чего он измотан. То и дело проводит рукой по лбу странным, неосознанным движением, словно отгоняя какие-то мысли.

Пауза. Звонит телефон, довольно долго.

Р о б е р т (недовольно). Да! Что там еще?

Ж е н с к и й  г о л о с. Мисс Вудворт, пожалуйста…

Р о б е р т. Она уехала.

Ж е н с к и й  г о л о с. Уже… (После паузы.) Ее нельзя вернуть?

Р о б е р т. А что такое? Что за срочность, в конце концов! Может же человек когда-нибудь принадлежать себе. (Сейчас все его раздражение по поводу тяжелого дня выплескивается.)

Ж е н с к и й  г о л о с. Да… да. Безусловно. Но если это возможно, верните ее. Ей не надо было ехать. (Подумав.) Передайте, пожалуйста, что мистер Вест скончался.

Отбой. Роберт вешает трубку, сидит неподвижно. Звонок телефона.

Р о б е р т (тихо). Да. Я вас слушаю…

Ж е н щ и н а. Я звонила на «Линию помощи»… Мой ребенок…

Р о б е р т (прерывая). Ну и звоните туда.

Ж е н щ и н а. Мне срочно нужна мисс Вудворт… Поймите, иначе у меня его отнимут.

Р о б е р т. Кого отнимут?

Ж е н щ и н а. Ребенка. Вы что, не понимаете, о чем я? Вчера я оставила его у дома на Пятой авеню… Его взяли и теперь не отдают.

Р о б е р т. Но при чем здесь мисс Вудворт? Вы отдали кому-то своего ребенка и разбирайтесь с ним сами.

Ж е н щ и н а (кричит). Вы, наверно, никогда не имели детей! Это же мой ребенок, и теперь я его больше не увижу!

Роберт молчит, оторопев.

Мисс Вудворт была так добра… Она обещала… Обещала пристроить моего бэби… А теперь у меня его отняли.

Р о б е р т (подавляя смущение). Зачем же вы его отдали, если вам он так дорог?

Ж е н щ и н а. Я хотела от него избавиться… Но я не могу… (Тихо.) Теперь я хочу вернуть моего ребенка. Он мой, и никто не имеет права его забрать.

Р о б е р т (возмущенный). Конечно. У матери все права. Вы им так и скажите. Какие могут быть основания не отдавать вам ребенка?

Ж е н щ и н а. Они говорят… Раз я его подкинула, я негодная мать… и не имею права его воспитывать.

Р о б е р т (агрессивно). Кто так говорит? И что это они учат вас, как жить. Этот номер у них не пройдет. Вы адрес помните?

Женщина молчит, растерянная.

Адрес, черт возьми, вы знаете? Я им покажу, как распоряжаться чужой жизнью… Передайте им это. И перезвоните сюда.

Отбой. Роберт возмущенно шагает по комнате. Звонок телефона.

Да, я вас слушаю.

Г о л о с. Простите, это из Центра «Линии помощи». Мисс Вудворт дома?

Р о б е р т. Нет ее. Нет!!! Что вам всем от нее надо?

Г о л о с. Ничего… Мы просто беспокоимся, что она не пришла на дежурство сегодня. Этого с ней никогда не бывало…

Возникает песенка из «Линии помощи»:

В отеле «Эглон» на бульваре Распай мой тихий номер выходит на кладбище Монпарнас, знаменитое могилой Бодлера. Автор «Цветов зла» верил в бессмертие поэзии, но вряд ли мог предположить, что 60 лет спустя советский поэт Владимир Маяковский, поселившись напротив, в гостинице «Истрия», придет на его могилу, чтобы отдать дань таланту буйного француза, сражавшегося на баррикадах.

Рядом с кладбищем — бульвар Монпарнас. В сущности, это тот же мемориал. На углу, в «Ротонде», бывали Модильяни, Матисс, Сутин. Рядом, в ресторане «Дом», выбирали устриц всех мыслимых сортов Пикассо и Брак. А через дорогу, чуть наискосок, в Куполи — художественной мекке Парижа — в зале подковкой и на застекленной веранде работали Хемингуэй, Габриэль Гарсиа Маркес, Натали Саррот, Арагон, заказывая, быть может, знаменитый кокиль и запивая его рислингом.

— Вот здесь, в Куполи, — говорит за ужином Антуан Витез, ныне главный режиссер народного театра в Шайо, — познакомились Арагон и Маяковский. Арагон мне рассказывал, как Эльза Триоле обратила на него внимание Маяковского. Французский поэт сидел у стойки бара. Через несколько минут пришла записка: «Арагон! С вами хочет встретиться русский поэт Маяковский. Второй столик слева».

— Так ли это было? — улыбается Витез. — Но знакомство состоялось в Куполи.

Антуан Витез, создатель хорошо известного театра в парижском предместье Иври, знаток русской литературы и искусства, начал с постановки «Бани» Маяковского. Затем — «Электра» Софокла, сделавшая его всемирно известным режиссером, «Пятница» в театре Шайо.

Мне довелось видеть в его театре «Фауста» Гёте, где сам он играл главную роль. Бурный новатор в режиссуре, актер, блестяще владеющий искусством преображения и характерности, в жизни Витез тих, задумчив, удивительно напоминает Арлекина из комедий дель арте: изломом темных бровей, резкими полосами треугольником у уголков рта.

— Мой Фауст, — говорит он, — это трагедия необратимости времени. Я кричу, взываю к окружающим: «Ничего нельзя ни вернуть, ни переделать, ни повторить! Остановитесь! Осмыслите каждое мгновение жизни». Разумеется, это только одна тема Фауста…

— А еще?

— Еще… — задумывается он. — Меня всегда волновала проблема двойников. Мне кажется, старый Фауст следит за юношей, каким был когда-то, словно ходит вслед за ним (собой) по улице, видит себя с другими людьми, с возлюбленной. Торжествует или ненавидит себя. Это тема «Смерти в Венеции» Томаса Манна и Лукино Висконти в его фильме — тема, гениально разработанная двумя великими стариками, осмыслившими прошлое. Для меня же двойное самоощущение Фауста — обратное. Это юноша, заглянувший в будущее старика.

В декабре 1976 года театр закончил сезон новой постановкой по роману Арагона «Базельские колокола», потом Антуан Витез поставил в Московском театре сатиры «Тартюфа» Мольера.