«…Как же тогда достигается ансамбль, если уходит принцип подчинения каждого общей идее, воле одного человека?»
«…Главное — искусство импровизации, чтобы публика чувствовала, что на ее глазах происходит творчество. Что это звучит только сегодня, только для нее одной. Такой концерт подкупает зрителя бескорыстием, самоотдачей».
«…Но программа есть программа».
«…Естественно, ощущение общего ритма концерта остается, по этому ритму все выравнивается».
Пауза, пленка крутится. Когда же конец?
«…Все-таки, извините, но не верится, что на гастролях программа не разбавлена! — репортер запинается. — Развлекательными номерами, вокальными шлягерами или конферансом?»
«…Нет, этого мы не делаем, у нас у всех равенство перед музыкой, никаких шлягеров! В идеале — у публики должна возникнуть иллюзия, что она как бы участвует в сочинении музыки вместе с нами. В каком-то смысле это почти так и есть. Сопереживание — один из необходимых элементов импровизационного творчества. Известный американский гитарист Матини об этом сказал так: «Люди приносят музыку с собой».
В зале возникает посторонний шум, репортер выключает магнитофон, гул усиливается. Любка оборачивается.
С улицы врывается толпа, кто-то кричит: «Билеты действительны?», «На какое число перенос?», «Объявление повесят?»
Куранцев вскакивает, машет репортеру: что, мол, всё, больше уже не получится; в два прыжка он оказывается у двери, растворяется в толпе. Любка встает, медленно плетется к двери. Ее время истекло. Хоть бы к отбою успеть. На улице, в темноте летнего вечера, думая о своей палате, таблетках, уколе на ночь, она садится на парапет и уныло высматривает такси. Потом вдруг вскакивает, взбирается на второй этаж, к сцене, сердце стучит гулко, неровно. Врете! Не психпоклонница, не попрошайка, чтобы проторчать весь вечер и уйти, не повидав его. Нет! Она ищет Куранцева за кулисами, в раздевалке. На лестнице, ведущей в аппаратную, она чуть не сталкивается с ним.
— Володька! — Она горячо дышит ему в лицо и бросается на шею. — Думала, никогда это интервью не кончится.
— Откуда ты взялась? — спрашивает он радостно-удивленно. — Ты что, выздоровела, что ли?
Он похлопывает худые плечи, гладит волосы, трепещущие на его груди. Так она и думала, так и мечтала, что он скажет: откуда, мол, ты взялась, уже выздоровела?
— Удрала из больницы, через двадцать минут отбой, — неожиданно признается она. — Боюсь, хватятся.
— Ненормальная! — ужасается он. — Зачем эти фокусы? Всегда знал, что ненормальная, но не до такой же степени! Как хоть чувствуешь себя? Ничего? А? — Он буквально волочет ее вниз.
Она что-то бормочет о том, как прекрасно ее лечат и что не за горами срок выписки, но не могла же она допустить, чтоб он уехал, не повидавшись. А он ведь мог, с него станется.
— Уж будто, — улыбается Володька. — Ведь получила мою записку?
— Записку? — не верит она.
— Ну да. Меня же не было. Ты что, ничего не знаешь?
— О чем? Неприятности? — Она льнет к нему теснее, едва дыша, прижимаясь, пока он ведет ее во двор. Здесь наготове стоит их микроавтобус с водителем Геной.
— Потом, потом, — отмахивается Владимир. — Опоздаешь!
— Так какие у вас ближайшие планы, маэстро Куранцев? — карабкается Любка на подножку. — Интересно бы послушать.
— Послушай, — вынимает он из кармана кассету. — Репортер дал подредактировать. — Он чуть задумывается, затем щелкает пальцами. — Забирай совсем, мне уже не понадобится. Не будет этого интервью. — Затем он подхватывает ее, подсаживая на переднее сиденье, ближнее к дверце. — Жми до упора, — вскакивает он вслед за Любкой, — человек из больницы удрал.
У ворот больницы Куранцев спрыгивает, вытаскивает Любку из автобуса, затем они идут вдоль ограды парка, туда, где два дня назад прорыли лаз. Теперь из больницы можно удирать по другой дороге. В конце парка Куранцев останавливается.
— Знаешь что, малютка, — говорит он скучным голосом, переминаясь с ноги на ногу, — ты не сердись на меня, идет? Давай разбежимся? Не получится у нас — Он не смотрит на нее. — Я тебе не подхожу, тебе замуж надо, а я этого не могу. — Он кусает губы и все смотрит мимо. — Я одинокий волк, со мной очень трудно. Никто мне не нужен, только музыка и публика. Я обречен на это. А тебе за что такое? Тебе со мной гибель. — Он берет ее за руку, в глазах замешательство, — Так что будем считать, раз у тебя выписка на носу, что сегодня мы попрощались. Идет? Мы уезжаем. Может, и надолго. За это время все у тебя образуется.
В палате еще не спали. Там были заняты самыми важными проблемами. Зинаида Ивановна и Тамара Полетаева обсуждали конопатого тракториста, жениха Хомяковой. Он им понравился.
Любка проскользнула в постель, спрятала кассету поглубже в ящик тумбочки, завернулась в одеяло и тихо заплакала.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Осенью, после «тяжелой, продолжительной», ее не стало. Варвару Крамскую хоронила вся Москва. В театре, мимо сцены, где стоял белый гроб, усыпанный цветами, шли тысячи людей в слезах, с венками, букетиками. Потом были речи. Катя сидела в партере, где она провела столько вечеров, ей не захотелось к родственникам, на сцену, лучше в толпе с публикой, чтобы проводить как актрису, сестру по призванию. Ничего толком не слыша, не чувствуя руки Митина, она всем существом впитывала минуты расставания с той, что была для нее путеводной звездой в жизни. Старуха выразила свою любовь к Кате, сделав ее душеприказчицей.
После Крамской не осталось богатства, осталась слава, уникальная квартира, наполненная духом и реликвиями театральной истории, несколько бесценных картин, фотографий, автографов. После нее остались письма. Кате предстояло их разобрать. Полуслепая родственница, с которой жила Крамская последнее время, передала Кате все ключи. Крамская вела переписку с сотнями людей, чье имя представляла художественный интерес. Уже в первые дни к Кате попали копии писем к Станиславскому, Собинову, ко многим актерам и художникам ее поколения. Неотправленное письмо Митину было закладкой между страницами воспоминаний А. Г. Достоевской, под книгу Катя положила стопку писем, присланных музыкантом, с которым, как оказалось, Крамская переписывалась. Поразило Катю то, что музыкантом-адресатом Старухи был приятель Любки Владимир Куранцев, с которым, по словам Митина, дочь еще до операции была связана какими-то странными, но прочными узами. Во всяком случае, об этом своем знакомстве Люба отцу мало что рассказывала. Старуха всегда знала о Любке нечто такое, чего не ведал Митин. Письма ее к Куранцеву более походили на дневники, они не предполагали ответа и были полной неожиданностью для Кати. Таинство человеческих побуждений и чувств никогда не может быть разгадано, и никогда нельзя поручиться, что за видимой канвой жизни даже близкого человека не кроется другая, более важная и значимая для него. Если верить в знамения судьбы, Крамская была послана им всем троим: Митину, ей, Любке, чтобы хранить их союз и дарить им свет знания, таланта, дружбы. Теперь Крамской не стало. Кто будет источником света?
Катя сняла копии с писем, вернув Куранцеву оригиналы, она знала: теперь Крамская будет жить и в этих письмах.
Сначала она прочла неотправленное письмо Митину.
«Ах, Мотя, тебе этого не понять! — писала Старуха за месяц до смерти. — Как медленно, исподволь, год от года все убывает. Все, что я люблю, чем жила, — все. Когда умирает человек, который для тебя что-то значил, это не он умирает, а ты сам. Ему уже все равно, у него нет памяти. А ты остаешься как хранительница того, каким он был. Ты помнишь, как заразительно он смеялся, как волновался из-за должности, которой обошли, и каким неважным это все оказалось. И настанет день или минута, когда ты чувствуешь, что переполнен воспоминаниями, как кадка после ливня, и нужно выплеснуть лишнее. Груз ушедших людей, впечатлений. Потому что нет уже тех людей, с которыми были пережиты лучшие дни твоей молодости, и не с кем о них вспомнить. Ты уже совсем не защищен от ложных истолкований твоих поступков, тебе приписывают скандальные истории, сочиняют сказки, выдумывают бог весть что, даже клевещут, но апеллировать не к кому, никто ничего уже не сможет подтвердить. Только письма, дневники, фотографии. Сверстников нет, они ушли в небытие.
Как это страшно, Мотя, когда не с кем вместе вспомнить то, что было с тобой! Ты уже можешь только рассказать кому-то об этом, и то, если тому интересно. И берет тоска, что не с кем вспомнить людей, обстоятельства, счастье великих минут на сцене.
Ты один из немногих, кому всегда интересно знать о моем прошлом. Спасибо тебе. А теперь о Любочке. Я тут познакомилась с одним талантливым молодым человеком, он дал мне понять многое в психологии своего поколения. Интересы, система ценностей у него и у Любы во многом отличаются от нашей и требуют к себе уважения, понимания. Ты чересчур редко видишь дочь в последнее время, а она была нездорова, металась. Помни, что ты ведь — ее единственная душевная опора. Всегда помни. И разберись с Катериной, она — алмаз, требующий шлифовки. Милый мой мальчик,
Не посещайте художника
После кончины,
А посещайте, пока вы живы.
Знай, что для меня ты очень, очень дорог, приезжай к старухе иногда. Твоя старая приятельница и актриса Варвара Крамская».
