Он добрался до метро, проехал по всей линии, из конца в конец, ему нужна была пустая станция, чтобы там разом, без свидетелей, без помех… Безлюдной оказалась станция, где он жил, или инстинкт влек к Старухе? Переждав вышедших из поезда, он сел, притаился за колонной. Сколько прошло?

— Мотька, что случилось?

Он поднял голову.

— На тебе лица нет. — Мать смотрела на него, краска медленно сползала с ее щек к губам.

Потом он тащился за ней, плохо соображая. Дома, у Крамской, выпив разнотравного крепкого чая, который мать привезла, он сник, расслабился, и его стошнило.

Как случилось, что все тогда так совпало? Ее приезд накануне по дороге в Крым, тщетное ожидание сына у Крамской, решение с утра навестить Ламару с Любкой, ранний спуск в метро…

Мать, как всегда, не задавала вопросов, у нее была эта замечательная черта — не выспрашивать. Может быть, поэтому, хотя чересчур редко они виделись, она была единственным человеком, которому Матвей выплескивал самое стыдное, унизительное, в чем даже себе не признаешься. И никогда впоследствии она не пользовалась его откровенностью, не тыкала носом в новые ошибки, вспоминая прошлые. Сейчас она не утешала его, не старалась отвлечь, она разделила его горе на двоих — на него и себя, и ему полегчало, как будто с него физически сняли часть тяжести.

В тот раз, сама этого не подозревая, мать спасла его. Не сказав о крымской путевке, она осталась с ним на весь отпуск.

Потом пришло решение уехать. Все равно куда, лишь бы не в одном городе с Настей.

Как он сдал сессию, как существовал от утра до вечера, как заезжал попрощаться с семьей — все стерлось, вычеркнулось. Помнился отъезд матери в Лиелупе за неделю до его собственного поезда, их разговор на вокзале.

— Все хорошо, не беспокойся, — сказал, ощущая острую вину за то, что она не отдыхала, проторчала с ним месяц в Москве. — Образуется.

— Может, тебе поговорить с ней?

Он испугался.

— Исключено. Она для меня больше не существует.

— Тем более. Подойди, потолкуй с ней, как с давней хорошей приятельницей. Понимаешь?

— Не могу! — задрожали его губы. — Даже подумать не могу.

Про себя ужаснулся. Еще существует для него Настька, еще как существует!

— Тогда… Попробуй написать все, что с тобой произошло. — Мать помолчала. — Беспощадно, точно, вспоминая каждую мелочь. Все, как было  н а  с а м о м  д е л е. Только не откладывая. Опиши себя со стороны. Что ты думал, делал, что думала и делала она. Попробуй.

— Зачем?

— Помогает.

О совете матери он вспомнил не сразу. Неделю спустя, когда лег на верхнюю полку поезда. Он открыл путевой блокнот и приготовился начать дневник своего очередного путешествия.

Он хотел начать с вагона, попутчиков, но вдруг из него хлынуло пережитое, как кровь из горла. Он покрывал странички, не помня себя, не думая о слоге, он писал все, выворачиваясь наизнанку, выскребая все до дна. А кончив, словно переступил через головокружительную расщелину, у которой долго стоял, боясь соскользнуть.

…Когда сошел с автобуса в Москве, была глубокая ночь, первая электричка в Тернухов отправлялась лишь утром. Митин зашел в зал ожидания и проспал до восьми. Принялся названивать Ширяеву — как сквозь лед провалился. Придется теперь доставать его дома.

В вагоне было пусто. Митин устроился поудобнее. В сущности, любое перемещение его тела в пространстве, будь то поезд или самолет, было наиболее привычным, спокойным состоянием для его души. В особенности — поезд. Должно быть, оттого, что в перемещении всегда заложена некая причина, признак того, что он куда-то зачем-то едет, ему или кому-то это надо. Не только дань дороге, охота к перемене мест, но всегда стремление куда-то, ради чего-то, что он не умел формулировать, но всегда остро ощущал. Именно в пути он почему-то жил крайне интенсивной духовной жизнью, словно наступала та спасительная остановка, когда можно все обдумать, подытожить, принять решение. Почему говорят об одиночестве всегда как о трагедии, изолированности? Бывает одиночество целебное, воспринимаемое как дар судьбы, возможность принадлежать только себе. Когда что-то наслаивается, создается, когда парит твое воображение, надо быть одному.

В тот раз, когда он брел по тайге, и потом, по дороге из Ярильска в Семирецк, он ощущал одиночество как высшее состояние свободы, которое лечило его от наваждения с Настей, возвращало ему себя прежнего, Ламару и Любку. На тех перегонах он снова обрел душевный мир, ему захотелось выстоять. Сейчас он осознал, что почему-то именно в поезде чаще всего происходит это странное соединение его нынешнего физического «я» с тем из прошлого, которое вызвано силой воображения. Стоило ему сойти на твердую землю, как все кончалось, все разъединялось.

Даже в мыслях он не позволял себе вернуться в то лето с Настей, но что произошло потом, душа помнит.

Сейчас мимо Митина проносится березовая роща, тонконогая, белозубая, попадаются и тяжелые осины, чуть согнутые под тяжестью первого увядания. Уже рассветает, в вагоне сухо, дождей август не дал.

А тогда, как назло, лили дожди, за ночь он никогда не просыхал до конца, тело изнывало от сырости. Ему казались смешными бегущие под навес люди, жмущиеся к стенке домов, пытающиеся укрыться в телефонных будках или на крыльце магазина. Он и под дождем всегда шел, не пережидая. Раз уж ты мокрый — лучше двигаться. Тогда, после истории с Настькой, он ведь сутками валялся на диване, не выходя из состояния апатии, лишь изредка подходил к окну судорожно глотнуть прохладный воздух, горло перехватывало — нервы. Он понимал, что надо бежать из улиц, от лиц, обстановки, связанных с ней, за что-то зацепиться, но в том-то и состоит болезнь души, что наказывает безволием, равнодушием. Несмотря на влияние матери, так и продолжалось бы и после сессии, если б однажды, машинально разглядывая карту Восточной Сибири, он не наткнулся на вулканический значок посреди озера Болонь, эдакий скалистый островок потухшего вулкана, окруженного водой. Что-то засосало внутри, неожиданно Митина потянуло к этому озеру, словно в нем требовательно забилась какая-то неосознанная сила предчувствия. Да, как ни смешно это выглядело потом, он облюбовал озеро Болонь еще в Москве! Не может человек порой объяснить, откуда берется это предвкушение счастья, тяга к чему-то непредсказуемому, непонятному. Но тянет, жить уже без этого не можешь! Так потянуло его на остров Туф, что посреди озера, в двадцати километрах от железной дороги, в семи тысячах километрах от дома. Он придумал себе идею (или предлог?) написать для молодежного журнала о водителях далеких трасс, работающих в Сибири, пролегающих путь новым городам и стройкам. Тогда, после всего случившегося, он решил испытать судьбу. Пусть полная незапланированность, необеспеченность жильем; пищей, одеждой — ему все равно. Это даже лучше. Во всех них тогда сидели Кон-Тики, восемь тысяч километров Тура Хейердала через Тихий океан на бальсовом плоту с пятью членами экипажа. И, конечно, фантастическая невероятность первого космического корабля с Юрием Гагариным. Всем им надо было летать, преодолевать, испытывать себя на пределе.

Верность идее полного одиночества, отсутствие какого-либо спасительного блата, крючка, за который можно ухватиться в случае чего, — таков был принцип Митина.

Он выдержал этот принцип.

Начиная с московского вокзала.

Его никто не провожал. Он не запасся ни одним адресом. Его маршруты не пролегали через знакомые города. В кармане кроме студенческого удостоверения и справки от журнала был еще билет на поезд в один конец, в рюкзаке — тридцать рублей, чистый блокнот, свитер, рваные джинсы и книга «Старик и море» на английском — для тренажа языка, по совместительству выполнявшая роль бумажника.

Уже на второй день в их вагоне все знали друг друга. Это был удивительный вагон! В нем не было обид, склок, жлобства, шло безудержное общение, обмен опытом, байками, легендами, а Митин прилип к отряду проводниц — студенток, подрабатывающих летом. Проводницы они были — хуже не сыскать. Ничего не умели, их бросили на подмогу, и они радостно согласились, предвкушая первые взрослые знакомства, безнадзорную жизнь. Но их неопытность не имела значения, главным было то, что здесь люди любили друг друга по естественным законам, ценили за истинные достоинства, здесь не принимались во внимание заслуги пап и мам, уровень оставленного дома комфорта и фактор наличия свободных денег. На этом многодневном отрезке жизни в вагоне для Митина было наиважнейшим, что никто никому ничего не был должен, и на 99 процентов эта встреча — первая и последняя, Для своих попутчиков ты значишь только то, что значишь сам по себе в этот момент пути. Митина полюбили девочки-проводницы, не подозревавшие, как ему нужен был их интерес, естественная простота отношений.