Так началось его странствие, потом было много всего, что запомнилось обрывочно и по-разному, что-то помнило тело, что-то — душа, многое отложилось в подкорку, но главное в восьми сутках пути — были первые проблески радости после болезни, как весеннее дуновение ветра, когда тепла еще нет, а только предощущение его, только намек.

Тогда он успел многое, поговорил с десятком водителей на трассах и отослал статью в молодежный журнал, потом переправил три очерка в институтскую стенгазету. Но чего-то не хватало ему самому, что-то другое намечалось, когда выплыл на карте кружочек с вулканом посреди озера. Внезапно, на полдороге, когда выбрался из пожара в тайге, вместе с непривычной болью в желудке налетела тоска. Она потянула его домой, он не мог ничего сообразить, пропал интерес к людям, все уплыло как-то сразу, в один день. И он вернулся.

Да, в тот раз он не дошел до озера Болонь, — видно, было еще рано, видно, еще не судьба. Он не мог двигаться дальше, потому что заболел и потому что не соединил концы оборванного провода: себя — с Ламарой и Любкой. В особенности с Любкой. Дочь сидела в нем как незаживающий ожог, который сам по себе не тревожит, но если коснешься… Он должен был все восстановить как было, иначе дальнейшее не имело смысла.

Он пришел домой с покаянием, скрыв, что у него обнаружилась язва. Он не стал объяснять, как все случилось с Настей и почему вернулся. Он бросил рюкзак в передней, вымылся после долгой дороги, присел к столу, и получилось, будто он просто уезжал или работал в другом месте.

Он прожил в семье две недели, не отпуская от себя Любку, словно за все прошедшие месяцы стремился утолить тоску по ребенку, привязать его к себе и чтобы самому помнить каждое прикосновение шелковистой, персиковой щеки и волнистых темных волос, унаследованных от Ламары. Потом он оторвался от своих, слетал к родителям на взморье и подлечился. Кое-как сняв боли, он запасся у местных врачей лекарствами, перечнем по части ограничений и диеты и в то же лето уехал снова.

Далеко на север его угнало. Там он встретился с такой дорогой, какой не видывал никогда, там судьба свела его с Каратаевым, Окладниковым и Клавой, жестокость того пути довела до предельной прочности его волю и характер. Он искал себя нового на других широтах, душа его рвалась на простор иной жизни, на земли, еще не открытые его воображению.

Был душный день, когда Митин с рюкзаком на спине пересек площадь автовокзала в Ярильске. Здесь, ожидая отъезда, люди устроились на чемоданах, рюкзаках, на корточках, жара донимала их, никто не обратил внимания на нового человека. Около небольшого буфета и кассы было полно народа, особенно суетились какие-то ребята, требовавшие билета для молодого светловолосого парня, отравившегося эфиром, которого надо было срочно отправить к знаменитому специалисту в Семирецк.

Так Митин впервые увидел Юрку Окладникова. Быть может, навсегда осталась бы нераскрытой загадка этого человеческого феномена, с которым довелось столкнуться у кассы в Ярильске, если б не совместная дорога. Если б не сегодняшняя встреча — через столько лет!

Редко выпадает человеку такая внешность. Светлые шелковистые волосы, волной переливающиеся на солнце, синие глаза, глядевшие из-под приспущенных век с обезоруживающей откровенностью и силой, мгновенно действующее обаяние в разговоре, смехе, столь заразительном, что все кругом словно оживало. Окладникову стоило только улыбнуться, и продавщица, закрывшая ларек на перерыв, тут же отодвигала засов, администратор гостиницы предоставляла комнату, а метрдотель — столик в ресторане. Тот же эффект — с запчастями на станции обслуживания, лишней порцией мяса в скудном дорожном буфете: все доставалось ему шутя, люди наизнанку выворачивались ради него.

На том отрезке пути, пока Окладников был с ними — от Ярильска до Семирецка, — и дорога казалась не такой глухой, туман не так удручал, и жара не угнетала. Хотя все это было. Лезла в глотку пыль, ели черствый хлеб, а два дня подряд — только маринованную селедку из банки. Бывают такие натуры — подарок судьбы, они будто ниспосланы украшать мир в утешение людям. Митин не раз задумывался, что же испытывает сам Окладников от такого ошеломляющего воздействия на окружающих? Не может же он, в конце концов, не пользоваться этим, не принимать это во внимание! Но в пути Митин ничего этого не наблюдал. Напротив, казалось, этому человеку всегда чуть не по себе, как будто легкость, с которой все достается ему на грешной земле, тяготила его.

Прямого автобуса на тот берег, на Семирецк, куда стремился Митин, не было, он уж было плюнул на билет, но его задержали.

— Эй, не уходи, сейчас сосватаем тебя, с классным товарищем поедешь, — поманила его буфетчица с птичьим крохотным личиком.

Классный товарищ явился спустя минуту. Фамилия его, как потом выяснилось, была Каратаев.

— Сволочи, — проорал он, входя, — денег у них, вишь, нет! Им, вишь, не прислали! А мне рейс делать надо? Или не надо, я вас спрашиваю?! — Он сплюнул, обернулся: — Эй, Окладников, неувязочка. Путешествие отменяется.

Проследив за его взглядом, Митин увидел безмятежно-веселое лицо того парня, с белокуро-волнистыми волосами в светлом модном костюме, которого только что отправляли без очереди около кассы.

— Доедем как-нибудь, — подошел он к Каратаеву. — Ты что, без зарплаты остался?

— Хрен с ней, с зарплатой! — Водитель плюхнулся рядом. — В дороге чем буду расплачиваться? — Он еще прибавил несколько выражений, явно для расширения словарного запаса окружающих. — И теща, как назло, слиняла. Где я им, гадам, денег добуду рейс выполнять?!

— Разве ты сам должен платить? Ты же груз везешь? — спросил Окладников.

— Какая разница, кто? Денег же все равно нет. Без них куда двинешься…

Птичка-буфетчица похлопала Митина по плечу, повернулась к Каратаеву:

— Скинетесь до зарплаты. Шеф! Я тебе еще пассажира привела. Возьмешь — не ошибешься.

— Я и так не ошибся. — Он показал на того белобрысого красавца и улыбнулся. — Только ему тоже придется перетерпеть. — А ты очень, что ли, спешишь? — впервые взял он в расчет Митина.

— Очень.

— Может, до ленского парома нас подбросишь? — задумчиво протянул Окладников. — Глядишь, там кто-нибудь да встретится. А нет — вернешься за деньгами.

— Это можно, — согласился Каратаев.

Лучше бы он не соглашался.

Но спешить они не стали. Сначала Каратаев занялся машиной. Подкачал колеса, понюхал резину со всех сторон, засунул голову под капот и надолго погрузился в какой-то мелкий ремонт. Он делал все это обстоятельно, казалось, нарочито медленно.

Наконец голова Каратаева показалась из-под капота, он вытер тряпкой промасленные руки. Укрыл брезентом какие-то ящики в кузове.

— Терпишь? — обернулся он к Окладникову. — Теперь уж недолго.

— В Семирецке укольчик сделаю, аптека там хорошая, — поморщился Окладников. — Я к боли привык, хуже, когда начинаешь задыхаться…

— Легкие у него отнимаются, — пояснил Каратаев, не глядя на Митина. — И грудь болит — эфиром в лаборатории отравился.

Митин хотел расспросить, при каких обстоятельствах было дело, но в этот момент вынырнула буфетчица, с победоносной улыбкой сунула Каратаеву деньги.

— Не родись красивой… — смеялась она тоненько.

— Как это тебе удалось? — ошарашенно уставился он на нее. — Ну, молоток, девочка!

— Друга одного вспомнила, — подмигнула буфетчица.

Потом была молчаливая дорога втроем, переправа на пароме через Лену в палящую жару под неправдоподобно синим куполом неба, когда берега манят своей близостью, но оборачиваются бесконечными островами, излучинами. Митину запомнилось ощущение липкой тяжести в ногах, словно растопленная смола магнитом притягивала их к доскам парома, — не отодрать, и нахлынувший внезапно беспробудный мертвый сон, и многочасовое стояние впритык к шоферам, малярам и прочей братии, пропахшей всеми запахами многодневного кочевья по воде и лесу, когда в баню попасть хотя бы раз в две-три недели и то счастье. Впервые в жизни он спал как лошадь, стоя, расступись люди — он бы рухнул навзничь. А дальше опять затрусили втроем по бетонке на Семирецк.