— Есть.

Клава приподнимается на цыпочки, глядит испытующе. Глухое, давящее состояние охватывает Митина. Словно в груди что-то застряло.

— Послушай, оставь адресок. — Клава уже не смотрит на него. — Мне хоть будет кому написать. Теперь я больше с поездами аукаюсь. Так дашь?

— Конечно, — суетился Митин, по-прежнему ощущая странную тяжесть в груди. — Он достает блокнот с записями, вырывает листочек, пишет адрес как можно разборчивее. — Будешь в Москве, заезжай к нам. — Он прячет блокнот обратно.

— Спасибо, — расправляет Клава листок. — У меня проезд бесплатный. — Она вдруг гладит его по волосам и выталкивает из кухни.

С улицы врывается душный сырой воздух, пахнет хвоей, прелой зеленью.

— Погоди, у меня фонарь, — раздается сзади голос Каратаева.

Впереди Митина бежит зайчик света от фонарика, застревающий на желтой тропинке, усыпанной листьями, на собачьей конуре, на лающей собаке, в воротах уже запертого гаража.

— До завтра, — слышит он догоняющий его в темноте голос Окладникова.

Митин вдыхает пряный воздух, внутри отзывается тупой скользящей болью, но он уже шагает к остановке автобуса, с каждым шагом предвкушая завтрашнюю дорогу, еще один виток своей судьбы, который сегодня начинается за поворотом. А потом, быть может, ждет его тайна крошечного озера и вулкана, и что-то ведь зовет его окунуться в нее, постичь сокровенный смысл. Может, для него в каждом новом изгибе дороги, в неизменном ожидании радости за поворотом и есть счастье существования? С уже отлетающей, не трогающей его печалью он думает о Клаве, ее магической красоте и детской беспомощности и о тех незримых корнях, которые держат ее на земле вблизи большого города.

Утром, когда рассвет только-только занимается и Митин сползает со скамейки зала ожидания, где коротал оставшуюся часть ночи, он видит в окно на стоянке знакомый «ЗИЛ». Из него деловито и хмуро выбирается Каратаев. Один.

— Эй, Митин! — завибрировал в тишине его басок. — Подъем!

Митин пошел навстречу, ощущая волну нежности, поднявшуюся в груди, почти родственную близость. За несколько дней пути он узнал этого человека лучше, чем мог бы за десять лет работы в одном учреждении.

— Юрка не выбрался? — Митин улыбнулся.

— Посидим на дорогу? — не поддержал его настроения Каратаев. — В зал зайдем и посидим. У меня все с собой, — он хмуро подмигнул. — Полчаса-то у нас есть?

Они вернулись в пустой зал ожидания, присели к столу. Рядом устроились маленький юркий мужичок в кепаре и дородная, с круглым ртом, круглыми глазами и плечами его жена. Она обхватила огромную банку, в которой просвечивали огурцы и помидоры. При виде их парочка деликатно замолчала.

— Ты случайно сумку Юркину не прихватил? — зашептал, наклонившись, Каратаев. — Исчезла. Подумали, может, к тебе в рюкзак попала? Как в прорубь провалилась.

— Это кожаная, на молнии?

— Ага, ты же помнишь, он туда фото жены с надписью заложил, с самого Ярильска не расставался. В гостинице вроде была у него?

— Была. — Митину неловко за Каратаева, гасящего в глазах искру подозрительности.

— Дикая история! — отворачивается Каратаев. — Ведь у Клавки, кроме нас троих, никого не было? Что ж получается?

— Нет, Саня! С л у ч а й н о  ничего я не прихватывал. И не случайно — тоже. По этому вопросу ты мог не беспокоиться.

Каратаев чешет в загривке.

— Все перевернули, весь дом. Я ж говорил ему: как она к Матвею попадет? Чушь! Решили, чтоб не думать… — Он смотрит виновато.

Митин поднимается. Ему уже не хочется говорить. Его вдруг невыносимо потянуло в дорогу, домой.

Предчувствие надвигающейся беды? Клавины слова о жене? Вспомнилось лицо Ламары, когда он вернулся в семью, ее жалко улыбающиеся губы, подобие радости в глазах и пронзающий застывший укор. Да, пора возвращаться. Истекли его сроки.

Через час они с Каратаевым движутся вдоль московского поезда, ищут предпоследний вагон.

— Куда ж он без паспорта подастся? Адрес врача, история болезни — все в этой сумке. — Каратаев хватает его за руку. — А Клавка как раскипятилась!

— Может, это она сама? — предполагает Митин.

— А ей-то зачем? На кой ляд ей сдался окладниковский паспорт?

Они уже стоят у вагона.

— Нет, плохо ты ее знаешь. — Каратаев торопливо обхватывает шею Митина. — Ну, бывай! Коли на будущий год в Ярильск соберешься, снова тебя подвезу! — Он смеется. Не очень-то весело смеется.

— Куда денусь, — улыбается Митин.

— Вы, значит, из Ярильска, сынки? — трогает его за плечо мужичок, сидевший с дородной женой позади них в зале ожидания. В руках у него картонка. — Мы разговор ваш услыхали.

— Из Ярильска, — кивает Каратаев.

— А на чем прибыли? Уж извините наше любопытство. — Дородная супруга властно отодвигает мужа, хватает Каратаева за край куртки.

— Своим ходом, мамаша, — раздражается тот. — А вас, собственно, что занимает? Обратного попутчика ищете?

— Сына мы оттуда встречаем, — говорит мужичок искательно. — Уж, поди, третьи сутки на вокзале.

— А кто он в Ярильске? — с интересом оборачивается к нему Каратаев.

Мужичок смотрит на жену, словно спрашивая, отвечать ли на такой интимный вопрос.

— Вряд ли вы его знаете, — распахивает глазищи та. — Он актер. Из здешнего театра ушел, в Ярильск подался. А там вот не поладил. — Она исторгнула из глубины тяжкий вздох. — Теперь надумал в Москву перебираться. Хорошему, говорит, актеру в Москве завсегда место найдется. Столица, одним словом.

— Как ваша фамилия? — уже предчувствует ответ Митин.

— Окладниковы мы. Грозился прибыть в среду. А вот — нету.

— Сын ваш, значит, Юрка Окладников? — таращится Каратаев.

— Вот именно что. Живем неблизко, — жалуется мать. — От производства оторвались, а оно у меня живое, ждать не может. — Она улыбается, ямочки играют на щеках, подбородке, в углах рта. — Свиноферма, одно слово.

Каратаев разглядывает Юркину мамашу как привидение.

— Не убежит твое производство, — перебивает ее мужичок. — Юра у нас завсегда так. Если что скажет — чтоб в точности не жди, но обязательно будет.

— А может, случилось что? — вдруг предполагает мать Окладникова.

— Ничего не случилось, — говорит Митин. — Дело у него, подзадержался.

— Ну вот, я же тебе говорил! — торжествующе смеется папаша. — Вы что ж его, сами видели?

Митин кивает.

— Дык сколько ж его ждать, — с хитрой деловитостью смотрит на него мамаша. — Их-то по науке кормить надо, а Манька вес упустит, все порося враз похудают. — Она замолкает, выжидая. — Опять же с провизией что? Специально резали, жарили. — Она раскрывает картонку, в воздухе повисает запах зажаренного поросенка.

— Значит, вы постоянно на свиноферме работаете? — мрачно уточняет Каратаев.

— Вот-вот, — суетится мужичок. Его юркое маленькое личико сияет. — Ей беспременно надо обратно. Еще вчерась предлагал отправить. А она ни в какую.

— Либо дождемся его вместе, либо вместе уедем, — решает свинарка.

Раздается гудок, проводница предупреждает об отправлении.

— Счастливо встретить! — Митин влезает на подножку, машет рукой старикам.

Каратаев молча протискивается вслед за ним.

В вагоне Митин бросает рюкзак на полку, потом оба присаживаются, молчат. Неохота прощаться во второй раз.

— Что расстраиваться, Саня, — вздыхает Митин. — Сколько у нас всего еще впереди!

Каратаев отводит глаза, хлопает Митина по спине.

— Подумаешь, разыграл нас, велика беда, — успокаивает его Митин. — Что это изменило?

— А папаша — посол? А Марина Дольских? — сипит Каратаев. — А кинокартина «Двое под дождем»? Я-то пожалел его, думал, погибает… Такой звездный человек, думал. — Каратаев бросается из вагона. — Ну артист!

…Конечно, тот виток странствий многое добавил к его жизни, но что-то, быть может, и вычеркнул.

Не успел он подлататься, почувствовать вкус тепла своего дома, которого чуть было не лишился, как обрушилось на Митина несчастье, страшнее не придумаешь — ослепла, а потом умерла Ламара. Долго потом Митин не видел ничего вокруг — цветения лип, летящих облаков. Когда наступил день, в который он остался один с маленькой Любой, опустошенный, потерявший вкус к жизни, — язва, притихшая на время, завладела им окончательно. Митин знал, что она справилась с ним, потому что сдали нервы, что бы там врачи ни утверждали. Много лет спустя он нашел подтверждение своей уверенности в работах Легкова. Стресс подрывает иммунную систему, организм не оказывает сопротивления, и человек болеет: гриппом ли, воспалением почек, нарушением пищеварения или кровообращения. «При чем здесь насморк, если его с работы сняли?» — говорят друзья. Очень даже при чем. После смерти жены Митин угодил в больницу. Старуха Варвара потребовала консультации у какой-то знаменитой профессорши Мелеховой, та перевела Матвея к себе в отделение, начала лечить режимом, диетой и новым лекарством, название которого не выговоришь. И Митин выпутался, все зарубцевалось. В день выписки из больницы Крамская принесла ему в палату заказное письмо из Семирецка.