Вот уж не вовремя. Сейчас подъедет машина, не бросать же его здесь?
Завальнюк вертится на стуле, пытаясь вспомнить какие-то детали с Митиной; скорее бы добраться до больницы, но приходится потерпеть. Где сейчас добудешь транспорт?
— Ты пойдешь работать палатной сестрой на восемьдесят рублей? Да еще с тяжелыми, послеоперационными больными? С которых иногда всю ночь глаз не спустишь, ты пойдешь? — все больше распаляется Чернобуров и тычет пальцем в грудь Оксаночке. Та ласково подмигивает Завальнюку. — Ах, она не пойдет! Странно, а я-то думал, бегом побежишь. Наколочку кружевную снимешь, больничный халат и чепец нацепишь. Значит, не хочешь у нас работать? И, представь, никто не хочет. Хорошая медсестра норовит сбежать в заводскую поликлинику, где ей положат сто двадцать, а плохая — останется в отделении, но будет сачковать. То бишь искать отвлекающие моменты. Она вроде бы и работает, и не работает. — Губа старика дергается, левый глаз мстительно прищурен. — Вот до чего дошло. На глазах у честной публики больная после тяжелой операции удрала из больницы. Значит, дежурная сестра либо шуры-муры с больным крутила, либо языком чесала. Раздала лекарства, выполнила назначения — и привет! Я свободна. За такие деньги, полагает она, надрываться — себе дороже. А сколько, по-твоему, я получаю? — вплотную придвигается он к Оксане. — Сто семьдесят плюс десятку за степень! Он бьет себя в грудь.
— Об этом мы говорим? Недовольство на порядки в больнице у вас обнаруживается, когда гром грянет, — вставляет Завальнюк.
— А ты хотел, чтоб я с этого день начинал?
— Не день, а хотя бы совещание в министерстве, — подначил Юрий, — либо в свободное время бумагу сочинил с предложениями. А я бы подключился.
— Не обязан я по министерствам бегать, — махнул рукой Чернобуров. — Мое дело — свои пять-шесть часов отстоять у операционного стола. Это ж не книжку читать, оперируешь, будто цепью прикованный, не передохнуть, не закурить. А потом еще организационная бодяга: то материал для операционной выбивай, то технику. И все это за сто восемьдесят. Нервная нагрузка чудовищная, а физическая? За операцию теряешь веса килограмма полтора! А вот твоя приятельница Розочка, — Чернобуров толкает в бок Завальнюка, — пройдется с десяти до двенадцати утра по своей физиотерапии, иногда сделает обход, раздаст назначения — и все. А получает она те же сто восемьдесят да еще плюс пятнадцать за вредность. Значит, у нее, видите ли, вредная аппаратура, а у меня — нет. Задыхаться шесть часов под марлевкой и работать по локоть в крови, обливаться по́том, боясь прозевать какой-нибудь показатель на приборах, — это значит — без вредности? — Чернобуров оборачивается к Оксане: — А ты знаешь, девочка, что некоторые про меня говорят? Представь, говорят, будто я на деньгу жаден. Язык без костей, болтают что вздумается. Я же просто пытаюсь на зарплату жить. А как? До сих пор было у меня приличное совместительство. Отработаю тут, в отделении, потом на своем «жигуленке» качу в кардиологический, консультирую. Далековато, но что поделаешь. А теперь возникла неожиданная проблема. Бензин! Сел я с карандашом, подсчитал, и выходит — мне от совместительства надо отказываться. — Он замолк, тяжело уставившись в пространство. — Вот только сообщить в кардиологию об этом никак не решаюсь.
— Ладно, — примирительно кладет ему руку на плечо Завальнюк. — Вы бы, Алексей Алексеевич, давно намекнули на возникшие трудности. Уж как-нибудь нашли бы, кому вас до кардиологического подбросить.
Оксане становится жаль старика. Из всего сказанного она понимает одно: у завотделением зарплата сто восемьдесят, а клиенты, получающие менее трехсот в месяц, интересуют ее только в служебное время. Отпуская кофе, она улыбается Чернобурову, он кажется ей совсем еще нестарым — красивые волнистые волосы с проседью, орлиный нос и черные, навыкате, глаза полны жизни. Правда, когда он злится, лицо его портится, приобретает мстительное, мелочное выражение. И все равно Оксана ему улыбается, думая о своем, ей приятно доверие пожилого уважаемого человека, с которым работает Завальнюк. Вот Завальнюк — это особый сюжет. Получай он даже сто двадцать, за него бы она ухватилась. И дураку ясно — он свое в жизни возьмет, с ним не пропадешь.
По привычке Оксана мысленно примеривала мужчин к себе. Сколько их тут перебывало — ой-ой! Интерес к ней возрастал у них от рюмки к рюмке и пропадал вместе с первой опохмелкой. Она давно привыкла к этому снижению градуса отношений, а потому держалась за своего дружка, хмурого мастера из парикмахерской «Чародейка», который пока еще не женился на ней, но к весне обещался. «Вот куплю машину, сказал, и поженимся». Придется до весны ждать. Уж у него-то всегда триста с гаком. Оксана улыбается своим мыслям, и ее ничуть не раздражает пожилой хирург, который жалуется собственному подчиненному.
Под окном раздается чуть слышный скрип тормозов, сигналит машина «скорой».
— Давно бы могли обсудить с вами некоторые сложности. — Завальнюк расплачивается, крепко берет Чернобурова под руку. — Через час вернемся, — обещает он Оксане.
Но Оксана прекрасно знает, что счет Завальнюк уже оплатил, администратору наказано никого за столом не трогать до самого закрытия.
В машине Чернобуров тоже не унимается:
— Ты думаешь, вопрос о зарплате не нам решать? Его надобно пробивать повыше. Так, да?
— Да не в это же все упирается! — отмахивается Завальнюк. Теперь, уже на пути к отделению, он успокаивается. — Никто не хочет вкладываться в общее, только о своем мы печемся. Вот, честно, Алексей Алексеевич, прибавь вам завтра зарплату, вы вспомните о нехватке сестер? — Чернобуров сопит, не соглашаясь. — Сколько раз я вам лично говорил о низшем персонале? О них надо думать, им в первую очередь — заказы, билеты на фестиваль и так далее. Должна быть любовь и заинтересованность в своем учреждении. — Завальнюк ерзает на сиденье, ему досадно спорить при водителе. — Надо чтобы они не только отбывали время, долг исполняли, но тянулись сюда, чтоб душа ныла: этого оставила, тот тяжелый. А мы вспоминаем о сестре или нянечке, только когда оказываемся без них.
— Справедливо! — кивает Чернобуров. — Но кроме подобных упущений бывает совершенно ненужная трепка нервов. Вот был случай однажды. После операции таза у четырнадцатилетнего парня получилось осложнение. Ну, бывает… бывает, не должно быть, да что поделаешь, мы не роботы. Так родителю этого пацана в ту же минуту показалось, что и эту свою зарплату хирург даром получает. Он настрочил телегу главврачу, что Чернобуров вымогает взятки у больных. Он-де собственными глазами видел, как после операции старуха сунула ему пакет, наверное исключительно ценное подношение. А старухе этой я, между прочим, удалил в ее возрасте почку, спас едва функционировавшую другую, так она мне в газетном пакете сушеных беляков сунула, внуки насобирали. И вы полагаете, Юрочка, что главврач выкинул донос в корзину? Ничуть не бывало — он выкинул меня. Хирурга с двадцатилетним стажем, который сделал несколько сот уникальных операций. Ты только вникни, парень, в суть: врача выгнали за связку грибов. А теперь, если позволишь, о подарках. Один другому — рознь. Что такого постыдного, когда тебя хотят одарить? Если откровенно? Как на духу? А? Да, в лучших традициях русской жизни было благодарить за добро, исцеление. Физиолог Павлов и писатель Чехов, думаю, не отказывали крестьянину, когда тот в знак уважения и благодарности приносил им бочонок меда или пару валенок. — Чернобуров перекинул потухшую сигарету из одного угла рта в другой. Голос его прерывался, сипел.
Завальнюк устал от напряжения, надо было передохнуть, он попытался отключиться, не слышать последующих слов.
— Вот когда бы я, как некоторые иные, — под нос бубнил старик, — брал взятки в п е р е д за то, что больного без очереди положат, будут быстрее оперировать; кабы я делил людей по принципу: кто даст на лапу, а кто нет, — тогда не то что выгонять, лишать права на профессию надо! Волчий билет в руки! А я, — Чернобуров кому-то погрозил рукой, — я, извините уж, когда лечу больных, не разбираюсь, кто после операции на меня будет жалобу писать, а кто одаривать. Я ж эту старуху не выгнал с подношением не потому, что мне ее грибы нужны, а потоку, что я ее уважать обязан. Я ее обидеть не захотел. Ясно? А тому главврачу, — он тронул за плечо водителя, — надо было лучшее в человеке испохабить, затоптать. И кончил он плохо, приятель. Да что мне оттого — мой поезд ушел. — Чернобуров громко, почти в голос, вздохнул. — Эй, Юрка, да ты не слушаешь, черт! Я же тебя спрашиваю, что ты сейчас с этой палатной сестрой сделаешь? Выговор в приказе? Она тут же полезет на стенку: «Увольняйте!» Может, даже рада будет, что так сложилось! Ты ж понимаешь, я ей буду нагоняй давать, а через два часа приду упрашивать: «Не уходи, я погорячился». Как ты полагаешь, Юра, есть в таком воспитании кадров какой-нибудь прок? Выгонять, а потом уговаривать? — Чернобуров оглядывается, видит, что Завальнюк смотрит на него с жалостью, но ему до смерти хочется сочувствия. — Вот стукнет шестьдесят пять, никто меня в отделении не увидит. Буду цветы сажать, жену обихаживать. — Он наклоняется над водителем, жарко дыша, и, будто кого-то уличая, едко говорит: — Я же не против такой нагрузки, я — за. Но пусть бы нам, как ткачихам, платили. Мы же тоже рабочие, все делаем руками. Оперировать, значит, легче, чем уголек на-гора выдавать? Нет, баста. Уйду! Буду по домам от фирмы «Заря» полы натирать. Надраишь в пяти домах — за эти же шесть часов вдвое получишь. Или приходящей няней «по Райкину». С телевизором. А? Почему я еще при этом должен, отвечать за халатность сестер, падение дисциплины, невыполненные назначения? А что с них спросишь, с баб? У одной ребенок заболел, другая рожать собралась, у третьей — отгул, а четвертой дай полагающиеся ей свадебные дни. Значит, друг, мы всегда практически стоим на поле не в полном составе. Как проштрафившаяся футбольная команда. Теперь возникает вопрос: может ли одна сестра успеть выполнить за декретную и новобрачную все назначения, процедуры? Конечно, если захочет, то сможет. Но надо, чтоб захотела. — Чернобуров останавливается, чувствуя, что затянул. — Тебе что-нибудь еще не ясно? — теребит он водителя.
