— Ты здорова? — спрашивал он при встрече, нежно целуя ее.

Или:

— Тебе работалось? Ты имела успех? — Она кивала. — Так я и предполагал.

С легкой улыбкой он стискивал ее плечи, хлопала дверь в кабинет. Он углублялся в работу.

А в тот раз, с этой чертовой (или благословенной?) фотографией, ему оказалось достаточным только раз посмотреть на них обоих. Он вобрал всю ситуацию мгновенно, просчитав что-то на невидимом компьютере. И пришел к выводу о ее отношениях с Митиным, которые сломали их совместную жизнь.

Еще была агония, несколько перевалов, на которые он взбирался, чтобы протянуть ей руку, вытащить ее. Он понимал, что Катя не рассчитывала на блестящие перспективы, отказываясь от прежней жизни. Его здравый ум не мог вычислить, что будет с нею, но он чувствовал, что благословенной жизни у нее уже не будет.

— Давай попробуем не совсем разъезжаться, — сразу предложил он, — я не буду тебя угнетать своим присутствием. Буду работать у брата.

— Тебе понадобятся книги, картотека?

— Перетащу все к Ваське, он вечно в отъезде, комната пустует.

Брат Федора, Василий, холостяк. Часто в геологических экспедициях. Когда Катя вышла за Федора, тому было всего двенадцать. Она переехала к мужу, и утрами, как только тот уходил на работу, Васька залезал к ней на диван, поднимал всю комнату дыбом. Потом они получили квартиру в Тернухове, Васька, окончив техникум, тоже перебрался вслед за ними.

— Ладно, — говорит Катя.

Прошел месяц мучительного неудобства для Федора, ложной, фальшивой заботливости о нем Кати — оставленных нетронутыми ужинов, записочек с информацией, где что лежит, телефонных поручений.

Однажды он не выдерживает:

— Пожалуй, я совсем перееду, Васька вернулся.

— Будете вдвоем хозяйничать?

— Ага! Вдвоем легче, — усмехается Федор.

Катя кивает. Казалось бы, она должна чувствовать освобождение. Насколько легче ей будет без этой пытки виновности, несвободы, подконтрольности, одной в своем привычном мире вещей, ассоциаций. Но почему все обрывается у нее внутри, холодеют руки, начинает трясти. Неужто она всего-навсего клушка и ей обязательно надо, чтобы под боком сидел мужик? Нет, талант ее не должен быть зависим, иначе она перестанет быть самой собой, она должна быть свободна для своих Ирин Прозоровых, Катюш Масловых, Верок.

— Только знаешь… — Федор изучающе жалостливо смотрит на нее, — если не получится у вас, тебе будет плохо, обещай, что ты обратишься ко мне. Ни к кому другому. Обещай, пожалуйста.

— Мне не будет плохо, — уклоняется Катя.

— Я не говорю, что будет. Но, е с л и  ты поймешь, что сваляла дурака, позвони. Надеюсь, у тебя хватит ума отказаться от амбиций, не делать назло себе? Помни — я абсолютно свободен, и мне нужна только ты.

— Это пройдет, — ерничает она.

Стук чемодана, поставленного на пороге, щелканье замка, неприятно резкий скрип медленно закрывающейся двери.

Федор звонил еще раза два, приглашая пообедать вместе, поужинать в ресторане. Она шла.

— У тебя все нормально? — наливал он ей столового вина и смотрел не отрываясь.

Она тоже изучала его. Загорелое, посвежевшее лицо, расправленный лоб, новая стрижка. Ему обособленность шла на пользу.

— Вроде бы, — спешит она отпить налитый бокал. Теперь ей без разницы его осуждающий взгляд, хочет — пьет, хочет — нет, ее дело.

В ресторане шумно, сюда люди приходят не выяснять отношения — они танцуют, наслаждаются вкусной едой.

Федор выпивает свои сто граммов без тоста, закусывает селедкой с картофелиной. Она не притрагивается к закуске, задумалась. Однажды после неудачной премьеры еще в московском театре они с Федором уехали отдыхать на юг, в дом отдыха ВТО. В ее биографии провал роли Настасьи Филипповны был первым, ошеломляющим для нее. Всю жизнь Катя мечтала сыграть Достоевского. Даже при поступлении в ГИТИС читала отрывок из «Идиота».

Они сидели в большой компании в приморском кафе. Шумный разговор, треп о театре, кто-то в тосте кликушески фальшиво стал расхваливать ее Настасью Филипповну, какое-де счастье было попасть на премьеру, стоило для этого одного родиться; молодой парень нес околесицу про драматизм, порочность интонации, про все, что было ужасающе плохо, а Катя завелась, сказала что-то грубое, наотмашь; всем стало неловко. Чтобы замять инцидент, пошли купаться, был уже второй час, яркий прожектор шарил по плечам, коленям. Катя едва держалась на ногах — Федор терпеливо подхватывал ее, боясь, что захлебнется. А она порывалась именно вглубь, ее влекли плеск ночного моря, легкое рокотание волн, а он не пускал, потом, разозлившись, насильно выволок ее на берег. «Оставь меня, — отпихивала она его почти с ненавистью, не помня себя. — Я свободна делать что хочу. Пошел! Тоже мужик, тебе бы приходящей нянькой в «Заре». Хочу тонуть — и буду! Не трогай меня. Заведи себе другую и нянчи». Она снова бросилась в воду.

— Уймись! — резко за плечо остановил он ее. — Здесь люди.

— Пусть слушают. — Она выдиралась, падала. Потом наглоталась воды.

Ночью в комнате Катя проснулась от кошмара, голова раскалывалась. Она вздрагивала всем телом, вскрикивала, ее била дрожь. Федор терпеливо носил воду, клал на голову мокрое полотенце, поил чем-то горьким, терпким.

Утром она разрыдалась. Рыдания перешли в истерику.

— Бездарна. Бездарна, как пробка, — вздрагивала она всем телом, — ничего не могу. Все чужое. Заемное, Одни штампы, ничего не могу высечь из себя.

— Отдыхай, — морщился он. — Все наладится.

— Ничего не наладится, ничего! — пуще прежнего принималась она рыдать. — Все безнадежно, кошмарно: моя судьба в театре, моя жизнь с тобой. Все сплошной компромисс и кошмар.

Он поставил на столик чашку с питьем, убрал разбросанные вещи, вышел в парк.

Вот каким он бывал с нею, Федор.

Сейчас, во время ужина в ресторане, Катя понимает, что с его уходом потеряно что-то бесценное, чего у нее в жизни уже никогда не будет. Человек выбыл из круга ее существования, не умер, не уехал навсегда, а как бы  о т м е р  от тебя по твоей собственной вине, эту потерю ты  с а м а  себе устроила. Но сделать шаг назад уже невозможно. Дело не в самолюбии, которого он опасался.

— Да, у меня все нормально, — смотрит она с тоской на танцующих счастливцев. — Тебе пора устраивать свою жизнь.

Ужин подходит к концу. Нехотя Катя доедает десерт, пьет крепкий кофе.

— Она устроена. — Федор встает, протягивает руку. — Спляшем?

И они танцуют. Покачиваясь, тесно прижавшись друг к другу; по щекам Кати медленно ползут слезы. Сквозь них она старается улыбаться — улыбкой кинозвезды, чтоб голова запрокинута, чтобы видны были ее жемчужные зубы. Это для других.

Потом ее охватывает азарт. Они выбивают ногами ритм, все убыстряя движения, сближаясь и резко отталкиваясь, она и забыла, какой он классный партнер.

— Во дают! — сторонятся их разлетающихся рук и ног двое совсем юных ребят. Парень с густыми усами, узкими макаронными брюками, показывает на нее своей девочке. Он узнал ее и завидует Федору. — Везет же некоторым. Цыганкову танцует.

Возможно, Федору и «повезло». В том, что они расстались. Жизнь покажет.

Больше они не виделись. Может быть, появилась замена? Или взял командировку? А может, просто привык? Кто-то сказал, что он съехал от Васьки, получил комнату.

Нет, он в городе. В зале она видит его лицо. Но к ней за кулисы он больше не заходит.

Катя достает с полки книгу, из пачки выдергивает новую сигарету. Курить ей напрочь нельзя. Она это прекрасно знает. Пока Митин собирает лимонник в своей тайге, она мучается от хронического катара. Ей бы наплевать на этот катар, но однажды она уже закашлялась на сцене. Минуты две пережидала, прежде чем продолжать. Для роли Маргариты Готье в «Даме с камелиями» это б еще сгодилось, но для вампиловской Веры, чеховской Ирины или юной Катюши Масловой — уже лишнее, слабостью здоровья эти женщины не страдают. Сегодня она курит особенно много. В пачке всего штук пять осталось, а распечатала после обеда. До вечерней репетиции есть время. Но обычно часов с четырех-пяти она уже начинает настраиваться. На репетицию, на спектакль. Ходит в образе, двигается в роли, даже думает в интонациях своих героинь, страдая, предчувствуя что-то. А сегодня, извините, Катя настроена на себя. Что попишешь, иногда и сама она заслуживает внимания.