Ну и что же? На Доску почёта в колхозе повесили — знатный земляк, походник Антарктиды! А он, этот знатный земляк, и здесь клоун. Как был, так и остался «своим в доску, рубахой-парнем» — у всех на подхвате. В Мирный прибыли, транспортный отряд дневал и ночевал на припае, с опасностью для жизни суда разгружал, а Тошка что в это время делал? Три раза в день посуду на камбузе мыл на сто двадцать персон. Некому больше было мыть посуду, только Жмуркин сгодился на такое ответственное дело! Спасибо ещё, взял батя на Восток, не было счастья, да несчастье помогло: аппендикс у Мишки Седова вырезали, освободилась штатная должность. А то красиво бы отзимовал, ярко и доходчиво рассказал бы на колхозном собрании, как «знатный земляк» героически мыл тарелки и драил кастрюли на камбузе обсерватории Мирный.

Ну, взял батя с собой, а что толку? Тоже на подхвате. «Потерпи, Тоша, повзрослей на один поход, сынок». Повзрослеешь тут!.. Через зону трещин, заструги шли — близко к рычагам Валера не подпустил: рано, мол, присматривайся, дело серьёзное. Как на обсуждении вставишь слово — цыц, мальчишка, взрослые люди говорят. «Маленькая собачка до старости щенок» — это о нём Сомов сказал. Не выдержал тогда, ответил: «Щенок — он всегда собакой станет, а мерину конём не бывать!» Не простил обиды Сомов… Вот тебе и попал в поход — чуть ли не пассажиром… Лёнька и вполовину так тягач не знает, а почёт и уважение — батю от смерти спас! У Сомова не поймёшь, в чём душа держится, а герой — чуть сам не отдал концы, но вытащил Лёньку из позёмки. Петя, уж совсем вроде ангелочек без крыльев, — воем исходил, а встал на помороженные ноги, чтоб накормить людей…

Тошка вспомнил вдруг рассказ старшего брата, как тот попал на фронт весной сорок пятого и, сопливый мальчишка, переживал, что война вскоре закончилась, а он подвига не успел совершить, вспомнил потому, что поймал себя на такой же детской мысли: обидно, поход на последнюю четверть переваливает, а он, Тошка, так ничем себя и не проявил.

Тяжело вздохнул: все думают, что нет на свете человека веселее и счастливее Жмуркина, а он просто неудачник. Ростом маленький, характером несолидный, любовью обойдённый. Никто не посмотрит на него такими глазами, как смотрят на батю, никто не скажет — выручи, Антон Иваныч, сходи ещё в один поход, на тебя вся надежда. Будет Тошка, не будет Тошки — один чёрт. Никому он не нужен…

С этими горькими мыслями и тянулся за идущим впереди тягачом Валеры неудачник Тошка, глупый пацан, которого походники, как подарок судьбы, приняли, младший братишка, от одной улыбки которого оттаивали озябшие души, беззаветный трудяга, готовый полезть хоть в двигатель, хоть к чёрту на рога — свой в доску, рубаха-парень, надёжнейший из надёжных.

Кое в чём, конечно, ты сам виноват, но виноваты перед тобой и батя, и Валера, и другие старшие товарищи. Кто-то из них мог бы, должен был бы не только байкам твоим посмеяться, но и на разговор вызвать, понять, чем ты дышишь, и, разобравшись, сказать: «Ну какой тебе ещё нужен подвиг, если ты целый месяц идёшь в семьдесят градусов мороза по куполу, мёрзнешь, как не мёрзла ни одна собака, вкалываешь не за страх, а за совесть и всё-таки жив и пока здоров? Если об ордене размечтался, то зря: батя и тот ни одного в Антарктиде не получил. Зато все полярники будут знать, что за человек Антон Жмуркин. Мало тебе, что ли? Если мало, значит, верно, что ветерок в твоей башке гуляет и надо тебе повзрослеть ещё на один поход. Хотя и в этом ты ещё хлебнёшь — до Мирного восемьсот километров, лихие будут эти километры, поверь битому волчаре, Тошка…»

«Харьковчанка» остановилась, притормозили и следовавшие за ней машины. Тошка взглянул на часы — батюшки, обед! За раздумьями и как-никак самостоятельной работой забыл, что позавтракал плохо, и сейчас вдруг почувствовал такой голод, что съел бы, кажется, зажаренный коленчатый вал. Даже подшлемник не натянул — бегом по морозу на камбуз.

— Рано, — буркнул суетившийся у плиты Петя, — поди поработай, нагуляй аппетит… робот!

— Бойся собаку сытую, а человека голодного! — прорычал Тошка. — Дай хоть бутербродик умирающему!

Сердобольный Петя уступил, и Тошка, жадно прожевав кусок копчёной колбасы, сразу повеселел. Будто и не чувствовал себя разбитым, будто не думал о горькой своей судьбе.

Девичьи слёзы, юношеские печали…

Не верили, не ждали от этой цистерны ничего хорошего, а всё-таки тлел уголёк надежды: чем чёрт не шутит, когда бог спит? Дыхание затаили, смотрели, как Лёнька отвинчивает крышку горловины, и увидели снова облепленный густой массой черпак…

Ладно, хоть и на киселе, а дошли ведь сюда — до станции Восток-1, половина пути позади. То есть станции никакой здесь нет, символ один, но греет сам факт: не безликая точка в снежной пустыне, а географическое название, отмеченное на любой антарктической карте. Радиограммы домой отправили, и родные точно будут знать, где сутки назад находились их полярные бродяги. Удалось и кое-чем разжиться: на брошенных в незапамятные времена полузасыпанных снегом санях валялось несколько разбитых ящиков и с десяток досок. Пригодятся в хозяйстве, пойдут в огонь — соляр и масло разогревать.

Больше на станции делать было нечего, осталось лишь цистерну подцепить к Лёнькиному тягачу, следом за хозсанями. Дело минутное: примотали стальное водило к саням, разошлись по машинам и двинулись вперёд — уже не по колее, а развёрнутым строем — снег в этом районе Центральной Антарктиды спрессован крепко, и необходимость в колее отпала.

Проехали метров сто — нет в строю Савостикова! Высунулся Игнат из «Харьковчанки», присмотрелся — не двигается Лёнька. Может, цистерна отцепилась? Выругался Игнат и разворотом на сто восемьдесят градусов дал поезду команду возвращаться.

Вернулись и увидели такую странную картину: ревёт Лёнькин тягач, содрогается весь от напряжения — и ни с места, лишь гусеницы прокручиваются. Что за чертовщина, тягач-то в порядке, пустяк для него двадцать пять тонн груза. Взял Игнат Лёньку на буксир, одновременно рванули — та же история!

Стоп, разобраться надо, опасное это дело — вхолостую гусеницы крутить. Осмотрели сани, на которых лежала цистерна, потом взяли топоры и лопаты, начали вскрывать спрессованный чуть ли не до льда снег, докопались до полоза и обнаружили, что его стальная поверхность покрыта снизу каменно-твёрдыми буграми. Не сразу сообразили, что к чему, а поняли — руки у людей опустились.

Когда около двух месяцев назад пришли из Мирного на Восток-1, у Сомова, который тащил тогда эту проклятую цистерну, лопнул маслопровод. По инерции тягач прошёл ещё несколько метров и остановился, но те самые метры и оказались роковыми. Сани наехали на горячее масло, оно прикипело к полозьям и поставило цистерну на мёртвый якорь. Впрягись в неё пять тягачей, и то не сорвали бы с места, а если бы даже и сорвали, то без скольжения тащить за собой такой груз всё равно невозможно.

Не хотел Алексей выпускать Гаврилова из тепла, а пришлось — под честное слово, что разговаривать на морозе не будет. Два подшлемника батя надел, пуховый вкладыш из спального мешка на плечи накинул и вышел — решать, что делать. Знаком остановил Лёньку и Тошку, которые, подкопавшись, пытались зубилами сколоть масляные комки, осмотрел полоз, подумал и жестом указал на «Харьковчанку» — пошли, мол, проводить совет.

— Без этой цистерны до Пионерской не дойдём, — улёгшись опять в мешок, сказал Гаврилов. — Кто что думает?

— Перечерпать из неё соляр в одну из наших, — с ходу предложил Игнат. И тут же замотал головой:

— На двое суток делов…

— Отпадает, — сказал Гаврилов.

— А почему бы всё-таки не сколоть масло зубилами? — осмелился Тошка.

— Попробуем!

— Бессмысленная трата сил, — возразил Давид. — Может, сколоть кое-что и удастся, но скольжения всё равно не будет.

— Я тут подсчитал, — Маслов подсел к бате с листком в руке, — что если полностью заправим баки из этой цистерны и бросим её здесь, до Пионерской доползём. На пределе, но доползём.