Так и сказал.

Он ожидал, что Блинков начнет горячиться, спорить, разводить демагогию насчет приказов, но ничего подобного не произошло.

Блинков молчал. Лицо его странно изменилось, а взгляд замерз па радиограмме со списком пассажиров борта 04213. Он повел рукой по глазам, неопределенно хмыкнул и вновь уставился в список.

— Твоя взяла, Авдеич, — сказал он. — Пойду поднимать ребят, будем искать.

Ночью тепло из избушки выдуло, и Анисимов проснулся от холода. Мерзнут больше всего крайние, и перед тем, как улечься спать, Белухин предложил установить очередность и без обиды меняться местами. Но в этом случае Анисимов должен был будить Невскую, а спала она мертвым сном, и он пожалел ее. Осторожно выпростал руку, взглянул на светящийся циферблат часов — шесть утра. Ладно, пусть спит…

А с предложением меняться местами получилось забавно. Пингвины, поведал Гриша, выживают в пургу только потому, что беспрерывно передвигаются от краев к центру, прижимаются друг к дружке и благодаря этому сохраняют тепло, а ведь люди — еще более сознательные! Это всех развеселило и даже вызвало дискуссию. Одни Гришу поддержали, другие склонялись к тому, что насчет сознательности он переборщил, а Зозуля — тот вообще занял непримиримую позицию.

«Назовите мне любое животное, — страстно восклицал он, — которому доставляет удовольствие причинять собрату боль, унижать его и сажать в клетку, если тот не верит в его богов! Какое животное отравляет себя алкоголем, до бесчувствия объедается, лукавит, лжет и лицемерит? Сравните, например, медведя, это великолепное творение природы, с его скромными потребностями — еда, свобода и размножение, сравните же его с человеком, который во имя пустого, никчемного тщеславия уничтожает этого прекрасного зверя, чтобы похвастаться перед знакомыми распятой на стене шкурой! Нет, прошу вас, не оскорбляйте животных таким сравнением!»

На Зозулю неожиданно набросилась Анна Григорьевна. Ишь ты, если человек ест медведя — это хамство, а если медведь человека — приятного ему аппетита? Из-за таких, как Зозуля, медведя и пальцем тронуть нельзя, штрафов не оберешься, ходит он себе вокруг станции, разоряет зимовку, а ты умиляйся, какой он красивый и какие у него скромные потребности — за один присест пол-оленя съедает. Тщетно Зозуля пытался возразить, что он рассуждает не с узко-бытовой, а с общефилософской точки зрения — Анна Григорьевна так развоевалась, что и рта ему раскрыть не давала. Тогда Гриша предложил, чтобы и медведи и люди считались одинаково сознательными — и на этом дискуссия была закрыта, тем более что многие уже спали.

Через обмерзшее окошко свет не пробивался, гуляла поземка — короткое время сумерек еще не наступило. Анисимов закрыл глаза и попытался снова заснуть, но мозг уже работал, его будоражили мысли, одна неприятнее другой; ныло неотдохнувшее тело, наросшая за сутки щетина больно колола порезанное лицо — это когда при посадке снег со льдом хлынул в разорванную кабину — и вскоре Анисимов примирился с тем, что заснуть ему не удастся.

Вздрогнул, прислушался — померещился гул самолета. Ночью самолет летал, это точно. Дима два раза выбегал, а сейчас — обман слуха, в трубе гудит…

Медленно, стараясь не упустить ни одной детали, стал анализировать полет и посадку, чтобы определить, в чем и когда допустил ошибку.

О точке возврата — не думать: в том, что он ее перешел, его вины не было. Ошибся Егор Савич, а как и почему — пусть сам и мучается. В полете же, припомнил Анисимов, он делал все, что умел: многократно пытался уйти из облачности, тянул машину до последнего предела ее возможностей. Если бы не карбюратор! Окажись карбюратор в порядке, не заглохни правый мотор — может, и дотянули бы, каких-то двадцати минут лета не хватило. А почему, почему именно вчера он отказал? Слишком интенсивное обледенение? Верно, слишком, но ведь не в первый раз в такое попадали — выдерживал, а вчера сдал. И Кулебякин глаза отводит… Не хотелось думать о том, что бортмеханик чего-то недоглядел. Остается посадка. Машину он, в общем, посадил удачно — «клевка» не допустил, за торосы не зацепил; толщину льда он при всем желании определить не мог, этого никто ему в вину не поставит…

Впрочем, кое-что комиссия найдет и будет права: не Егор Савич виновен в том, что правый мотор отказал, и в том, что аварийная радиостанция утонула в полынье. Хотя язык не поворачивался в этом Диму упрекнуть, но по большому счету Захар прав: раз полез в самолет проявлять геройство, рацию нужно было выгрузить в первую очередь и аккуратно. Другой вопрос, что это обязан был сделать сам Захар, но после драки кулаками не машут…

Анисимов скрипнул зубами: эту вину с него не снимет никто, и в первую очередь он сам. Наверняка кто-нибудь скажет — поддался панике, смотрел, как бортмеханик чехлы, чемоданы выбрасывает, портфель с марками! Зозуля чуть не целовал Диму за тот портфель…

Невская всхлипнула, повернулась на другой бок, задышала ему в лицо, и Анисимов с острой жалостью подумал, что и так ей не везет в жизни, с юных лет работает, воспитывает братишку, ради него в Арктику завербовалась, а тут еще судьба добавляет, лупит своим кулачищем… В темноте он словно наяву видел ее заострившиеся черты, глубоко запавшие глаза, распухшие губы — нельзя снегом жажду утолять, не слушалась, и ему вдруг так сильно захотелось ее приласкать, утешить, что он осторожно отодвинулся. И вновь со стыдом припомнил, как неудачно четыре дня назад с ней познакомился. Разговорились в столовой, представились друг другу, посетовали на погоду. А потом черт дернул его за язык, спросил: «А вы в Тикси — к мужу?» — «Нет, я не замужем». — «А почему?» Она спокойно, внимательно посмотрела на него и без улыбки ответила: «Такие вопросы задают только хорошо знакомым людям».

Будто по щекам отхлестала!

И все эти дни, хотя встречались часто — в маленькой гостинице не разминешься, — так и остался меж ними холодок. Гриша — тот бегал к летчикам, веселил их своими вопросами и неожиданными познаниями; за четыре дня он привязался к Анисимову и однажды заставил сестру гневно вспыхнуть, когда пригласил его заходить к ним в гости — по прибытии в Тикси. Славный мальчишка, Анисимов в свое время очень хотел сына, а родилась дочь. Маленькая — была любимая, заласканная, а выросла…

Анисимов тяжело вздохнул: в последние годы мысли о дочери вызывали у него самые противоречивые чувства. Он и сейчас, наверное, любит ее — или мучительно старается угадать в почти взрослой девушке то обожаемое кареглазое существо, которое с радостным визгом бросалось ему на шею. Нет, конечно, люблю, убеждал он себя, родная дочь все-таки, и не она виновата, что росла без отца. Если верно, что характер человека складывается в первые пять лет его жизни, то из них он почти четыре года провел в экспедициях… А без него чего только не вколачивали в ее легкомысленную головку! Вот и стала почти чужая… а, чего себя обманывать — совсем чужая…

И вспомнил он, как шестнадцать лет назад увидел в метро худенькую, скромно одетую девушку, которая растерянно рылась в карманах; догадался, подошел, тактично предложил провести через турникет. Благодаря тому пятаку познакомился, проводил Риту в студенческое общежитие и спустя два месяца перевез ее имущество — чемоданчик и пачку книг — в свою, доставшуюся от родителей, комнатенку. Как радовалась Рита обретенному углу, каким событием были для нее чулки, новое пальтишко! И он был счастлив, что появился у него семейный очаг, красивая жена, которая быстро принесла ему дочку — смысл в жизни появился, стало куда возвращаться бродяге из странствий! Первое время летал он на обычных гражданских трассах, подолгу бывал дома, находил все новые и новые краски в семейной жизни и считал не то что дни, а часы, проведенные вдали от семьи. А денег стало маловато — росли потребности. Драповое пальтишко, которое год назад казалось Рите пределом мечтаний, теперь ее оскорбляло; временами он заставал ее в слезах: по сравнению с подругами по институту она ходит как оборвашка; люди вступают в кооператив, а они ютятся в жалкой комнатушке, на кухне не протолкнуться…