— В-веня, д-давай ту, — заикаясь, осипшим голосом просит Горемыкин, — про з-зеленоглазую, к-которая ждёт.

Валю без смеха слушать невозможно.

— Расскажите, товарищ повар, какие чувства вы испытывали, когда тот грубиян нарушил ваше уединение? — вытаскивая блокнот и изображая из себя репортёра, спрашивает Кузьмин.

— Пошёл вон, хам! Не видишь, читаю! — подсказывает Осокин.

— В-всех б-без компота оставлю! — грозит Горемыкин. — М-мерзавцы!

Входит Кирюшкин и с глубоким подозрением смотрит на Веню, который делает честнейшие глаза.

— Твоя работа?

— Какая, дядь Вася? — наивным голосом спрашивает Веня. Часа два назад он извлёк из знаменитого дяди Васиного сундучка половину инструментов и сунул вместо них ржавую десятикилограммовую втулку.

— Сукин ты сын, паря, — благодушно говорит Кирюшкин, наливая себе кофе и присаживаясь. — Опыта у тебя мало, не так сработал. Мы, бывало, сюрприз в чемодан отзимовавшему товарищу подкладывали за пять минут до посадки, да сами его вещи в самолёт вносили, чтоб по тяжести не догадался и не проверил. Мне, помню, таким манером здоровый камень на добрую память упаковали, чуть не надорвался, когда сундук из самолёта вытаскивал.

— Спасибо за совет, дядь Вася, — проникновенно благодарит Веня.

— Смотри, паря, прибью! — обещает Кирюшкин.

— Вам хорошо, — завистливо вздыхает Кузьмин, — есть что паковать, а наши вещички ищи теперь в бюро находок у Нептуна.

Груздев, Непомнящий, Осокин и Рахманов грустно кивают. Они бездомные, христарадничают — живут на подаяниях, у них даже своих зубных щёток не осталось.

— Эт-то т-тебе хорошо, — мстительно говорит Горемыкин, — т-тебе много не надо, од-ни штаны на двоих!

Эта история обещает стать фольклорной; месяц назад, когда станцию последний раз ломало, Кузьмин и Груздев в полной темноте вскочили с нар одеваться и сунули каждый по ноге в одни и те же брюки. Домик накренился — под ним прошла трещина, вокруг грохочет, ничего невозможно понять — светопреставление! Пока разобрались, от страха чуть богу души не отдали.

— Самолёт!

Раздетые, мы выбегаем из кают-компании. Никакого самолёта нет, ревёт дизель. Кузьмин смеётся: это он нас разыграл за напоминание об истории с брюками. Его беззлобно ругают — в такой обстановке разыграть нас ничего не стоит. Чтобы это понять, достаточно посмотреть, как Груздев и Рахманов играют в шахматы. Лучшие на станции специалисты по молниеносной игре, они сейчас невыносимо долго размышляют над каждым ходом, обвиняют друг друга в тугодумии, злятся, и («Ленский пешкою ладью берёт в рассеяньи свою») — Груздев чужим ферзём объявляет Рахманову мат! Что ж, всё это знакомо и не раз пережито: в последний, быть может, день зимовки от полярника нельзя многого требовать, здесь, в кают-компании, только бренная его телесная оболочка, а душа и мысли — ох, как далеко. Я сам ни о чём путном не могу думать: устрой мне сейчас элементарный экзамен, вели изложить методику извлечения занозы из пальца — я позорно провалюсь. Сейчас большинство из нас не повторило бы в уме таблицу умножения.

Из радиорубки звонит Костя, ругает последними словами Рахманова: Белов требует погоду!

— Музыка! — Веня блаженно закатывает глаза и — речитативом: — Белов требует погоду!

Кирюшкин смотрит на часы.

— Иди Дугина меняй… артист!

— Праздной публике — моё почтение!

Веня берёт разухабистый аккорд, вешает гитару на стену и уходит, но тут же вваливается обратно, держась за живот. Следом с двумя чемоданами и рюкзаком входит заспанный, но сияющий Шурик.

— Я готов! — докладывает он.

— Держите меня! — скулит Веня, валясь на пол и стуча по нему ногами.

Мы ничего не понимаем.

— К чему готов, Шурик? — ласково, как больного, спрашивает Груздев.

— Так ведь объявили посадку! — удивляется Шурик и, оглушённый общим хохотом, ошалело и с недоверием оглядывается. — Ой, неужели мне присни-и-лось?

Тут слышится хлопок — будто кто-то под ухом ударил в ладоши. Мы выбегаем из кают-компании.

— Слезай, братва, приехали!

Поперёк бывшего разводья, нашей взлётно-посадочной полосы, расходилась широкая трещина.

Люди спали. Семёнов только-только загасил спиртовку, и в гроте было тепло. Тоскливо, по-волчьи, выла пурга, снег забивал щели в стенке, сложенной из кусков льда, и Семёнов каждые несколько минут прочищал веслом отдушину для прохода воздуха — главная забота дежурного. Он был доволен и своими ребятами и временным своим убежищем. Полдела сделано, пусть отдохнут, пока пурга. А там видно будет. Томилин и Филатов как сидели на мешке, так и уснули, прижавшись друг к дружке, а Бармин — тот свернулся калачиком на брезенте у их ног, голова на филатовских унтах. Не будить — проспят сутки, но будить придётся. Вряд ли ты будешь шутить, когда я тебя подниму, беззлобно подумал Семёнов. Эх, ты, остряк. «Как красиво! — пропел, оглядывая крохотный грот с нависшей над головой глыбой льда. — Если завалит, отличный склеп получится!». Шутка Семёнову не понравилась, он не любил, когда в опасной ситуации вспоминали про смерть, даже в шутливой форме. Смерть не надо дразнить, лучше оставить её в покое. Тем более, начнись снова подвижки льда — и Саша того и гляди не успеет осознать, каким провидцем он оказался…

А вот своего сменщика Томилина доктору будить не придётся: сам откроет глаза ровно через три с половиной часа. У радиста сторожевые точки в мозгу работают лучше всякого будильника…

Филатов всхрапнул с такой силой, что Семёнов вздрогнул. У него заныло на душе. С полчаса всего прошло, как ребята уснули, и думать ему особенно было некогда, а сейчас посмотрел на Филатова и поймал себя на мысли о том, что четверть века полярки не всему его научили, и если разговор льдов и пурги он научился понимать с полуслова, то разгадать, понять человека может не всегда. Чего перед собой юлить, теперь самому себе можно сказать прямо: ошибся он в обоих — и в Дугине и в Филатове.

Самолёт взмыл в воздух — и полоса лопнула. Семёнов даже сделал шаг вперёд и встряхнул головой, проверяя себя; на том самом месте, по которому несколько секунд назад скользили лыжи самолёта, извивалась свежая трещина. И ещё Семёнов заметил, что ЛИ-2 взлетел бесшумно. То есть, конечно, не бесшумно, но гула моторов разобрать было невозможно, как невозможно, уже потом нашёл сравнение Семёнов, услышать писк младенца в артиллерийскую канонаду.

Но тогда, после того, как самолёт взлетел, Семёнов не мог позволить себе тратить время на размышления, поскольку торосы двигались на две палатки в начале полосы. Он не подавал команды, её всё равно никто бы не услышал, а просто махнул рукой и побежал к палаткам, а за ним побежали остальные. Лёд вздрагивал и трясся, бежать по такому льду, да ещё навстречу торосам, было страшно, но ещё страшнее остаться без рации и передвижной электростанции, которые находились в палатках. Вал подобрался к ним уже метров на семьдесят — восемьдесят, но шёл он медленно, несколько метров в минуту. Медленно — это Семёнов отметил опять же потом, а тогда казалось, что вал несётся, а не ползёт, как это было в действительности.

Много раз спасался Семёнов от вала торосов, но никогда ещё они не грозили такой бедой. В пяти километрах от станции (если от неё ещё что-нибудь осталось!), на запасном аэродроме (которого тоже уже не существует), без продовольствия и топлива для обогрева стихия была особенно страшна. Когда жизнь висит на волоске, главной и единственной задачей становится борьба за сохранение этого самого волоска. Спасут они радиостанцию — получат шанс, а не спасут — могут затеряться в океане. Поэтому риск был оправданный, и Семёнов вёл людей по готовому вздыбиться льду навстречу валу торосов, вместо того чтобы уводить их на спокойный лёд и подальше от вала, как полагалось по логике и здравому смыслу.