— Я просил заменить магнитную вариационную станцию, — напомнил Груздев.

— Поставь дяде Васе дюжину пива, отремонтирует, — посоветовал Свешников. — Великий мастер! Ещё Кренкель пошутил, что единственное, чего Кирюшкин не умеет, — это рожать, и то лишь потому, что этого не требуют интересы дела. К полюсу тебя несёт, Сергей. Может, и повезёт, пройдёшь через точку, мы с тобой тогда самую малость отклонились, километров на тридцать — прошли примерно там, откуда Папанин начал свой дрейф. Ну, а магнитные наблюдения, Георгий? Скажешь сейчас: отметил прелюбопытное возмущение магнитного поля?

— Именно так, — серьёзно подтвердил Груздев. — Вы же сами прекрасно знаете, мы проходим крупнейший район магнитной аномалии северного полушария!

— А вот почему она здесь, аномалия? — задумчиво произнёс Свешников. — Не курские края, в глубь Земли не заглянешь… Рано или поздно, а мы должны будем создать геологическую модель земной коры под океаном, выявить все запасы полезных ископаемых на планете. В Антарктиде, сам знаешь, нашли немало, а когда-нибудь и сюда люди доберутся. Тогда и вспомнят, где Георгий Груздев определял аномалии… Ну, колдуй, пока солнце позволяет.

Груздев вновь склонился над теодолитом.

— Как он, оттаял? — спросил Свешников, когда они отошли от магнитного павильона.

— Не совсем, — ответил Семёнов, — больше «играет в молчанку», как говорит Томилин. Но не жалею, что он здесь. Какая-то шестерёнка в его мозгу явно завертелась в другую сторону: тянется к ребятам и даже зашёл ко мне на огонёк, чего никогда не случалось раньше.

— Наверное, с разговором о смысле жизни?

— Информация правильная, — подтвердил Семёнов. — Думаю, его здорово когда-то тряхнуло.

— Возможно. Он скоро снова к тебе придёт, точно говорю.

— Почему так думаете? — удивился Семёнов.

— А вот это, извини, не скажу, секрет. — Свешников рывком открыл дверь радиорубки. — Здравствуй, Костя, эфирная душа! Это ты запустил Райкина во время пожара? Молодец, гореть надо весело! А это и есть твой помощник? Будем знакомы: Свешников.

— Шурик, — растерянно пролепетал Соболев.

— А по отчеству?

— Алексеевич.

— Рад познакомиться, Шурик Алексеевич. Женат?

— Нет, — еле слышно пискнул Соболев. — Мне всего двадцать лет.

— В двадцать лет у моего деда было трое детей! — грозно сказал Свешников. — Товарищ Семёнов, зачем берёте в дрейф старых холостяков? По возвращении немедленно жениться и доложить!

Соболев столь решительно замотал головой, что все рассмеялись.

— Ладно, погуляй ещё нестреноженный, — смилостивился Свешников, — Костя, передашь по старому знакомству парочку радиограмм?

Перед обедом Свешников выступил в кают-компании, рассказал о делах Института, о жизни антарктической экспедиции. Потом, отвечая на вопросы, много шутил, все смеялись, и он охотно смеялся, давно уже в кают-компании не было такого оживления.

Семёнов же ловил себя на том, что слушает не очень внимательно и с волнением ждёт разговора наедине, когда Свешников выскажет своё отношение ко всему, что произошло на станции. Внешние признаки свидетельствовали как будто в пользу того, что станцией он доволен и сильного разноса не будет, но Семёнов знал, что Свешников принадлежит к тем людям, подлинные мысли которых отнюдь не отражают эти самые внешние признаки и которые высшей добродетелью руководителя считают умение владеть собой. И понимал, что одно дело — весёлой общительностью и дружелюбием повысить тонус коллектива, внушить ему уверенность перед лицом надвигающейся полярной ночи, и совсем другое — выложить начальнику станции всё, что он думает на самом деле об имевших место ЧП. Хотя со дня пожара прошло больше месяца, а Осокина ребята давно простили, Семёнова не переставали терзать запросами, в которых порой чувствовались не забота или желание помочь, а недоброжелательность и скрытая угроза — Белов даже шепнул, что на станцию рвалась комиссия во главе с Макухиным, который своей бестактностью мог бы нанести коллективу непоправимый вред. То, что Макухин, старинный недруг, не прилетел, было, конечно, хорошим предзнаменованием, но всё равно Семёнова волновала мысль о том, что наедине Свешников выскажет серьёзные претензии и будет с ним холоден. Не потому волновала, что это предвещало бы трудности с продвижением по службе — Семёнов искренне верил в то, что достиг своего потолка, — а потому, что Свешникова Семёнов любил и был бы чрезвычайно огорчён потерей его дружеского расположения: с людьми, в которых он переставал верить, Свешников переходил на «вы», не шутил с ними, становился равнодушен к их настроению и не брал в экспедиции, которые сам возглавлял…

Семёнов смотрел на Свешникова, весело что-то рассказывающего, умело скрывающего свою усталость после нелёгкого в его годы перелёта, и перенёсся мыслями в далёкий дрейф, который запомнился навсегда, как запоминаются студенту полные откровений семинары блестящего профессора. Тот дрейф и был одним семинаром, растянувшимся на год; из числа его участников почти все стали кандидатами и докторами наук, начальниками экспедиций и станций, но важнейшее, что они приобрели тогда, — это было понимание Полярного закона… «Спасай товарища, если даже при этом ты можешь погибнуть. Помни, жизнь его всегда дороже твоей». Это — главное. И тут же разъяснение для тех, кто бездумно, нетворчески понимает закон: «Никогда не подменяй подчинённых — кроме тех случаев, когда это связано с риском для жизни: навстречу валу торосов, в огонь и пургу первым должен идти ты!»

Что ж, Свешников имел право так говорить: в полярном деле он знал всё. Ещё задолго до войны он, молодой океанолог, зимовал на островах и береговых станциях, потом участвовал в первых высокоширотных экспедициях, дрейфовал, не раз бывал в Антарктиде и первым прошёл санно-гусеничным путём до полюса холода.

Про него говорили, что льды он читает, как книгу, а пургу слышит раньше, чем она родилась.

Понимали его с полуслова.

Семёнов припомнил такой случай. Обстоятельства потребовали, чтобы с борта «Оби» на станцию Молодёжная срочно вылетел вертолёт в условиях крайне плохой погоды. Оба экипажа вертолётчиков отказались, и ни у кого язык не повернулся их упрекнуть: уж слишком велики были шансы не долететь. И тогда Свешников поднялся на вертолётную палубу и сел в кабину.

— Начальник экспедиции готов. Кто с ним?

Через пять минут вертолёт летел на выручку…

Или случай в Мирном. Свешников получил радиограмму с внутриконтинентальной станции Пионерская — призыв о немедленной помощи. А кругом над Антарктидой мела пурга. О чём-то между собой шушукались лётчики, тревожные разговоры шли в погребённых под снегом домиках. Мирный ждал. Несколько часов Свешников думал, а потом пригласил к себе начальника авиаотряда.

— Плохо на Пионерской, надо выручать.

— Да куда ж лететь, Григорьич? Сплошное молоко, ни взлететь толком, ни сесть…

— Жаль. Если уж ты, Палыч, не можешь, так никто не сможет, на тебя была вся надежда.

— Так я что, Григорьич… Самолёт уже греют, скоро вылечу…

И ещё вспомнил Семёнов, что говорил Свешников тогда, в первом их дрейфе: «Лишь тот выживет в полярных широтах, кто десять раз в них погибал». Это про себя! В Мирном провалился в ледниковую трещину, падая, ухватился за выступ одной рукой — другую вывихнул в плече, и минут пятнадцать слушал, как плещет в бездонной пропасти океан. С чудовищной болью висел — на одной руке! А с той, вывихнутой рукой получилось даже смешно — конечно, смеялись потом, а не тогда, когда полуживого от боли начальника вытащили. Поддерживая руку на весу, побрёл Свешников к медпункту, поскользнулся, грохнулся всем телом о наст, вскрикнул — и поднялся, просветлённый: при падении сам себе вправил вывих: «Везёт тому, кто сам везёт», — смеялся, когда поражались его удачливости.

И сила была огромная и здоровье несокрушимое. В одной высокоширотной экспедиции самолёт с группой научных работников произвёл первичную посадку на лёд недалеко от Северного полюса. Люди разбили палатки и несколько дней безмятежно вели наблюдения, пока идиллическое безмолвие не нарушили треск и грохот лопающегося льда. По приказу командира корабля все бросились в самолёт — все, кроме одного человека.