Валера расстегнул каэшку, вытащил из кармана кожаной куртки фотокарточку в твёрдом целлулоидном футляре. Машенька, сероглазка ты моя нежная, незабудки мои ненаглядные… «И залезли мне в сердце девчонки, как котята в чужую кровать!»

Слух у Валеры был скверный, и свою любимую песню он напевал только про себя. Напевал — и разматывал цепочку.

Из своих двадцати девяти лет девятнадцать он прожил весело и благополучно: вкусно ел и мягко спал, в день совершеннолетия получил от матери нового «Москвича». Не жизнь, а ковровая дорожка, по которой мама вела сыночка за ручку. Родительница была профессором-биологом, директором научно-исследовательского института. Зарабатывала солидные деньги и щедро тратила их на единственное чадо, требуя взамен сыновней любви и послушания — условия, которые не слишком тяготили Валеру.

Отец роли в семье не играл. Работал где-то младшим научным сотрудником и почти всю зарплату тратил на марки, короче, был чудаком и неудачником. Когда к жене приходили гости, никому на глаза не показывался, покупал продукты и готовил себе отдельно, лишь изредка великодушно соглашаясь на вечерний чай в кругу семьи. Выпив чай, с явным облегчением говорил «спокойной ночи» и уходил к своим маркам — единственному, что любил по-настоящему. К сыну он относился с ироническим равнодушием. Мать смотрела на своего мужа с некоторой жалостью, в глубине души презирая его и проклиная, наверное, ту минуту, когда глупой третьекурсницей объяснилась в любви красивому дипломнику. Что приключилось с отцом, почему он начисто лишён честолюбия, равнодушен к успеху, столь ценимому другими людьми, Валерий в точности не знал; слышал только, что отец что-то изобрёл, опрометчиво, как считалось, отверг авторитетное предложение о соавторстве и такое «негибкое» поведение очень ему в своё время повредило. Но отец об этом не рассказывал, мать тоже уводила разговор в сторону, и Валера перестал затрагивать столь щекотливую тему.

Учился он на химическом факультете университета, легко сдавал экзамены преподавателям, с большим уважением относившимся к Марии Фёдоровне Никитиной, словом, вёл жизнь, которой многие завидовали. И сам Валера и все окружающие понимали, что дальше будет аспирантура, защита диссертации. Как ни странно, однако, недоброжелателей у Валеры не было. Симпатичный и обаятельный, он вёл себя просто и естественно, и никому в голову не приходило злословить по его адресу. Если уж, рассуждали ребята, кому-то и суждено въехать в будущее на белом коне, то пусть лучше это будет Валерка, чем кто-нибудь другой.

И вдруг эта весело журчащая река жизни с грохотом перешла в водопад.

Время от времени, отправляясь в гости к своим коллегам, мать брала сына с собой. Там бывали не только коллеги матери, учёные, но и артисты, писатели. Валера не без интереса слушал их споры, в ходе которых высказывались парадоксальные мысли, яркие идеи и остроумные гипотезы. Здесь каждый был индивидуальностью: Илья Петрович пополнил таблицу Менделеева, Григорий Иванович стоял рядом с Королёвым, когда Гагарин делал первый виток вокруг земного шара, Мария Фёдоровна поставила уникальные опыты по синтезу белка, Сергей Павлович завоёвывал призы на международных кинофестивалях, а Николай Валентинович сочинял имевшие успех стихи.

Много спустя Валера признавался самому себе, что, общаясь с этими незаурядными людьми, он научился самостоятельно мыслить. Но тогда он вряд ли по-настоящему ценил их, хотя и гордился тем, что «вхож» в их круг. Куда больше его привлекала соседняя комната, где собирались «потомки» и царила весёлая молодость.

Здесь Валера познакомился с дочерью Ильи Петровича Ниной, немного взбалмошной, но пикантной и острой на язык особой лет двадцати. Бесенята, прыгавшие в её глазах, смелая одежда и дразнящие слухи о её современных взглядах на любовь делали её весьма привлекательной.

Нина охотно позволяла очередному поклоннику присоединиться к своей свите, давала ему надежду вскользь брошенным, но многообещающим взглядом и дурачила всех подряд, зорко высматривая себе, однако, будущего мужа. Валера показался ей подходящей кандидатурой: высокий, голубоглазый блондин, явно не глуп, с покладистым, даже телячьим характером, из хорошей семьи… Правда, говорили, что мальчик завязал на факультете роман с белобрысой волжанкой, но это Нину не беспокоило: она была уверена, что стоит ей пошевелить мизинцем, как телёнок всё бросит и примчится туда, куда укажет мизинец. Валера действительно прибегал, вздыхал и страдал, когда она «в воспитательных целях» шла в театр с другим, и светился от радости, когда наутро она звонила и милостиво разрешала отвезти себя в бассейн.

Но волжанку свою не бросил! Уделял ей и времени поменьше, и целовал рассеянней, и врать, жалея её, научился, но — не бросил! С ума сходил по одной, а присыхал к другой. Почему — сам не мог понять, понял только потом, когда всё свершилось: а потому, что в одну влюбился головой, в другую сердцем. Или потому, что одна ослепляла, а другая наивно и преданно любила. И ещё: одна видела в нём вариант с порядковым номером один иди два, а другой нужен был один-единственный на свете и больше никто — Валерка Никитин.

«Доброжелатели» доносили матери о волжанке, но Мария Фёдоровна только посмеивалась. С Ильёй Петровичем всё было обговорено и решено, присмотрели даже уютную квартирку — свадебный подарок.

Однажды, приехав домой раньше обычного, Валера услышал голоса отца и матери. Общались родители столь редко, что удивлённый Валера невольно остановился и прислушался. Разговор шёл о нём.

— Позволь решать это мне, — высокомерно говорила мать, — дорогу сыну проложила я.

— Верно, — подтвердил отец, — как бульдозер. Споткнётся твой тепличный отрок на первой же кочке. Самостоятельно, полагаю, он решает только, в какую щёку поцеловать мамочку… Вспомни себя. Ты в своё время…

— Мы другое дело, — перебила мать. — Иные времена, иные песни. Мой сын должен иметь всё, чего была лишена я. Мы с Ильёй Петровичем позаботимся о том, чтоб им было хорошо.

— А тебе не приходило в голову, что вы, — с нехорошим смешком произнёс отец, — сводите их, как породистых собак на племя?.. Что, грубо? Ладно, отставить собак… Ну, что вы, скажем, производите на строго научной основе брачный эксперимент, этакий синтез двух «отборных», но, чёрт побери, совершенно ненужных друг другу людей?..

— А что? — невозмутимо ответила мать. — Любовь — категория иррациональная, и попытка привнести в неё элемент логики…

Больше Валера ничего не слышал. Оглушённый, ушёл в свою комнату и лёг на диван. Сказано зло, но отец прав… И поощрительные улыбки матери, и добродушные реплики Ильи Петровича, и изощрённое кокетство самой Нины предстали перед Валерой в новом свете.

Встал, подошёл к столу, вытащил из ящика две фотокарточки. Вот они — рядом. Нина…Смуглое лицо с мальчишеской чёлкой, с улыбкой, отрепетированной до автоматизма, но всё равно чарующей, сводящей с ума… И волжаночка, бесхитростная и открытая, с распахнутой душой…

По мере того как созревало решение, Валера успокаивался. Да, он сделает это или навсегда перестанет себя уважать.

Положил фотокарточки на место, выскользнул из квартиры, сел в машину и поехал в общежитие. Увидев его непривычно серьёзным, еле сдерживающим волнение, Маша догадалась и побледнела. Не выдумывали, значит, что видели его с разлучницей. Что ж, чему бывать, того не миновать. Сейчас скажет, ударит, убьёт наповал. Она тоскливо смотрела на Валеру, умоляла глазами: «Не надо, как-нибудь после, потому что ты ещё не знаешь, что во мне твой ребёнок, и если скажешь сейчас, то всю жизнь и не узнаешь».

А когда сказал — не поверила, а поверила — помертвела. Поплакала немножко, умылась, надела своё много раз стиранное платье и туфельки-гвоздики, из-за которых целый месяц сидела на хлебе и чае, увязала толстую русую косу и поехала, потерянная, с ним подавать заявление.

Родителям Валера показал уже паспорт со штампом.

Среди комплиментов, заслуженных и незаслуженных, женщины выше ценят незаслуженные. Марии Фёдоровне не раз говорили о её редкой проницательности, о том, какой она тонкий психолог. Если бы это действительно было так, то, взглянув на лицо сына, мать поступала бы по-иному. А может, психология здесь была ни при чём, а просто имело место состояние аффекта.