Помощь декабристов, их жен и детей петрашевцам символизировала связь и преемственность двух революционных поколений - дворянского и разночинского. Для женщин же эта связь была проявлением их политического роста, переходом к более активным формам борьбы.

Оказавшись в добровольном изгнании в Сибири, женщины-декабристки в определенном смысле предвосхитили общественное движение, мощно развившееся в 70-х годах,- хождение в народ. "Хождение в народ" декабристок было вполне органичным, естественным проявлением их теплого, участливого отношения к простым людям, среди которых они оказались.

Помощь народу деньгами, медикаментами, безвозмездным лечением, обучением грамоте и т. п. составляла часть их жизни.

Сохранился рассказ о М. Н. Волконской сибирского старожила М. С. Добрынина, записанный в 1870-х годах И. Г. Прыжовым в Петровском заводе: "Эта женщина должна быть бессмертна в русской истории. В избу, где мокро, тесно, скверно, лезет, бывало, эта аристократка - и зачем? Да посетить больного. Сама исполняет роль фельдшера, приносит больным здоровую пищу и, разузнав о состоянии болезни, идет в каземат к Вольфу*, чтоб он составил лекарство"⁸⁵.

Во многих декабристских семьях, особенно бездетных, воспитывались дети-сироты или дети из многодетных бедных семей. Эти воспитанники получали не только материальное обеспечение, но и хорошее - по тем временам и условиям - образование.

С народом декабристкам приходилось общаться, прежде всего, в собственных семьях - через прислугу, крепостных. Как говорилось выше, царь не разрешил лишить женщин права на крепостных людей. Но для того чтобы взять их с собой в Сибирь, им требовалось согласие самих крепостных. Бывали случаи, когда привезенная прислуга выражала желание вернуться на родину⁸⁶. В большинстве же случаев отношения складывались вполне удачно. Няня Фонвизиных, Матрена Павловна, все сибирские годы провела вместе с господами и вернулась на родину с ними. Такой же честностью и преданностью отличалась Анисья Петровна, жившая в семье Нарышкиных. Вполне естественно, что декабристки хлопотали о вольных для своих слуг. Не надо, однако, идеализировать эти отношения. Хотя и "бывшие", лишенные политических и имущественных прав, "государственные преступники" оставались господами, барами, пусть добрыми, хорошими, но хозяевами. Характерно, что местные жители называли Дамскую улицу в Петровском заводе "барской", или "княжеской"⁸⁷.

Амнистия, а вместе с нею и разрешение вернуться на родину пришли тогда, когда их уже не ждали: только через тридцать лет, после смерти Николая I.

* Вольф Фердинанд Богданович (1796 или 1797-1854 гг.) - штаб-лекарь, член Южного общества декабристов. Был осужден на 20 лет каторги.

Тех, на кого она распространялась, в живых осталось совсем мало. Сибирскую ссылку пережили восемь из одиннадцати декабристок: первой умерла А. Г. Муравьева в 1832 г., еще в Петровском заводе; через семь лет после нее - К. П. Ивашева, жившая на поселении в Туринске; Е. И. Трубецкая похоронена в 1854 г. в Иркутске, в одной могиле с тремя детьми.

Раньше других в Европейскую Россию вернулись А. В. Розен и Е. П. Нарышкина с мужьями, отправленными на Кавказ в 1837 г. Давыдова, Ентальцева и Юшневская, как уже говорилось, приехали на родину вдовами, схоронив в Сибири мужей, ради которых отправились в добровольное изгнание.

Вернувшиеся изгнанники, явившие пример высокой нравственности и душевной стойкости, были встречены передовым обществом с почтительным уважением и симпатией. "Довелось мне видеть возвращенных из Сибири декабристов,- писал Лев Толстой,- и знал я их товарищей и сверстников, которые изменили им и остались в России и пользовались всяческими почестями и богатством. Декабристы, прожившие на каторге и в изгнании духовной жизнью, вернулись после 30 лет бодрые, умные, радостные, а оставшиеся в России и проведшие жизнь в службе, обедах, картах были жалкие развалины, ни на что никому не нужные, которым нечем хорошим было и помянуть свою жизнь; казалось, как несчастны были приговоренные и сосланные и как счастливы спасшиеся, а прошло 30 лет, и стало ясно, что счастье было не в Сибири и не в Петербурге, а в духе людей, и что каторга и ссылка, неволя, была счастье, а генеральство и богатство и свобода были великие бедствия..."⁸⁸

Слова о "духе людей" по праву можно отнести к спутницам декабристов - их женам, исполнившим в Сибири, по словам Ф. М. Достоевского, "высочайший нравственный долг". П. И. Чайковский, познакомившийся (и породнившийся) с последней из декабристок - А. И. Давыдовой, считал, что она представляла одно из тех редких проявлений человеческого совершенства, которое с лихвой вознаграждает за многие разочарования в столкновениях с людьми. "Она была и в Чите, и в Петровском заводе и всю остальную жизнь до 1856 года провела в различных местах Сибири. Все, что она перенесла и: вытерпела там в первые годы своего пребывания в разных местах, заключения вместе с мужем, поистине ужасно. Но зато она принесла с собой туда утешение и даже счастье для своего мужа... Я питаю глубокую привязанность и уважение к этой почтенной личности"⁸⁹.

Александра Ивановна писала из Сибири Н. Н. Раевскому: "Я уже посвятила всю себя бедному мужу моему и сколько ни сожалею о разлуке с детьми моими, но утешаюсь тем, что выполнила святейшую обязанность мою"⁹⁰. Вместе с Давыдовой "святейшую обязанность" выполнили все женщины, принявшие добровольное изгнание.

Две декабристки - Мария Волконская и Полина Анненкова - запомнили и записали все то, что видели и пережили за долгие сибирские годы, дополнив воспоминания самих революционеров.

М. Н. Волконская начала писать записки, вернувшись из Сибири. Получился простой и бесхитростный рассказ о ее жизни с момента замужества и до возвращения из изгнания. Воспоминания написаны на склоне лет женщиной, прошедшей через 1825 год, через сибирскую каторгу. Разумеется, Волконская 50-х годов уже не та, что была в 1826-м. И все же, делая известную поправку на "повзросление", мы можем представить, как поняла и восприняла восстание декабристов 20-летняя женщина, выросшая в высокообразованной среде, воспитанная в духе свободомыслия, свойственного семье Раевских. С первых же слов повествования становится ясно, что брак Волконских не был заключен по любви. Однако самого Волконского Мария Николаевна называла "достойнейшим и благороднейшим из людей". С таким же почтением она писала и о единомышленниках мужа. Неоднократно подчеркивала она полнейшую бескорыстность, идеализм движения декабристов, что произвело на нее сильнейшее впечатление. "Действительно,- писала Волконская,- если даже смотреть на убеждения декабристов как на безумие и политический бред, все же справедливость требует признать, что тот, кто жертвует жизнью за свои убеждения, не может не заслуживать уважения соотечественников. Кто кладет голову свою на плаху за свои убеждения, тот истинно любит отечество, хотя, может быть, и преждевременно затеял дело свое"⁹¹. Как на истинного патриота, героя, а не просто страдальца смотрела Мария Николаевна на осужденного мужа. И вера в него сделала непоколебимым ее решение следовать за ним в Сибирь.

В записках Волконской нет эффектных мест, зато есть масса живых эпизодов и деталей, весьма метко схваченных. Весь ее рассказ поражает искренностью и правдивостью. Этим, вероятно, и объясняется исключительная популярность и известность ее мемуаров. Работая над поэмой о декабристках, Н. А. Некрасов попросил Михаила Волконского⁹² познакомить его с воспоминаниями матери, написанными по-французски. Волконский переводил их "с листа" (Некрасов не знал французского языка), а поэт, слушая его, вскакивал с места, закрывал лицо руками...

Через много лет, уже в начале нашего века, старая женщина, близкий друг, корреспондент и помощник А. И. Герцена по Вольной печати Мария Каспаровна Рейхель испытывала подобные же чувства, читая записки М. Н. Волконской. В письме Е. С. Некрасовой она писала: "Мой Алекс (сын.-Э. П.) подарил мне книгу: записки княг. Волконской. Можете представить, как меня это волнует еще теперь после такой давности"⁹³.