Палач взял две вязанки свеженарубленного хвороста и обложил ими табурет чуть пониже ног проповедника, добавив еще тростника. Хупер поднял несколько стеблей тростника, прижал к груди, поцеловал и, сунув их себе иод мышки, принялся указывать палачу, как лучше разместить хворост. Наконец палач поднес к хворосту факел, но сырые прутья отказывались гореть, тростник тоже. Только спустя некоторое время слабое пламя коснулось ног Хупера, «но ветер в этом месте имел такую силу, что задул огонь». Он лишь слегка лизнул ступни и лодыжки протестантского проповедника. Принесли еще хвороста (тростника больше не оказалось), и палач попытался разжечь костер снова, но вновь налетел сильный ветер, и небо обложили тяжелые тучи. В результате у Хупера обгорели волосы и немного кожа.

«О Иисус, сын Давида, — взмолился он, — смилуйся и прими мою душу! — Огонь охватил его ноги, но вскоре погас, не добравшись до тела. — Ради Бога, добрые люди, — продолжил взывать проповедник, — дайте мне больше огня!»

Костер принялись разжигать в третий раз, подсыпав тлеющих древесных углей. На этот раз пламя оказалось достаточно сильным и достигло двух мешочков с порохом, привязанных к коленям страдальца. Взрыв пороха должен был убить его (своеобразный акт милосердия), чтобы избавить от страданий, но как только перегорели веревки, ветер сдул пороховые мешочки, и они взорвались в воздухе, «принеся мало пользы». А Хупер все повторял «довольно громким голосом»: «Господь Иисус, сжалься надо мной! Господь Иисус, сжалься надо мной! Господь Иисус, прими мой дух!»

Его губы продолжали двигаться уже после того, как обгорело горло. Несчастный проповедник не мог больше издать ни звука, даже застонать, но наблюдавшие заметили, что после того «как рот у него стал совсем черный и распух язык, губы продолжали шевелиться, пока их не съел огонь». Единственное, чем мог еще управлять Хупер, были руки, и он стучал ими в грудь, как бы каясь перед Богом, а затем одна упала вниз, а вторая быстро барабанила по тому, что осталось от груди, хотя с пальцев «капали жир, вода и кровь». Только спустя некоторое время его голова безвольно опустилась вниз, и он умер.

Хупер сгорал заживо почти три четверти часа. «С покорностью агнца он вынес высшую степень мучений, — записал исследователь преследований протестантов Фокс, прочтя присланное ему описание последних минут Хупера, — он не дергался — ни вперед, ни назад, ни в какую сторону. Вся его нижняя часть была объята огнем, из живота выпадали кишки, но он умер тихо, как младенец в постели. И вот теперь сей благословенный мученик царствует, обласканный Господом, на небесах, уготованных верным Христу еще до основания мира. И мы, христиане, должны славить Бога за то, что он ниспослал нам таких верных праведников, как Хупер».

Хупер был одним из нескольких протестантов, сожженных за ересь в феврале 1555 года. В некоторых исследованиях это событие обозначается как начало нового этапа в правлении Марии, однако в феврале 1555-го никакой кровавой кампании против протестантов еще не начиналось. Просто некоторые еретики понесли заслуженное наказание, которого давно ждали. Епископа Гардинера — он в конце января судил в своем епископальном суде Хупера и его единомышленников — обвиняли в том, что он был «слишком мягким и деликатным» по отношению к виновным в «кошмарной и в высшей степени дерзостной» ереси. Считалось, что еретики — не обычные преступники и не могут восприниматься как простые поджигатели, убийцы или предатели. Они покусились не только на человека, но и на Бога! Распространяя ложь о природе Бога и его священных символах, они были для общества опаснее, чем зараженные проказой или потницей. Еретики являлись разносчиками гораздо худшей моровой язвы, которая приводила к духовной гибели и отказу от вечного загробного блаженства.

Гардинер полностью разделял эту точку зрения, считая ересь худшим злом из всех возможных, но он осознавал политическую опасность слишком поспешных действий в деле ее подавления. «Для меня, — говорил он, — церковная ересь — это как нарыв на теле человека. Несмотря на сильную боль, его необходимо вскрыть, иначе он сгноит все тело».

Как видим, высказывание весьма сдержанное, хотя Пэджет со своими единомышленниками в Совете постоянно называл лорд-канцлера кровавым палачом.

Следует заметить, что при дворе Марии и за его пределами не было никого, кто бы не требовал сожжения еретиков. Совет обсуждал этот вопрос начиная с лета 1554 года, и говорили, что особенно яростно за самые жестокие наказания для не отрекшихся от своих убеждений протестантов выступал казначей Полет. Реджинальд Поул, много размышлявший о мученичестве и больше двадцати лет близко связанный с кардиналами-реформаторами, был полон решимости сражаться с ересью любым оружием, какое только имеется в распоряжении церкви. Среди его единомышленников был кардинал Карафа, глава ордена тиетинов[60], будущий папа Павел IV, немилосердный к протестантам, лично надзиравший за пытками и безжалостными гонениями, проводимыми папской инквизицией. На континенте Поул находился на переднем крае воинствующей католической реформации и принес эти радикальные идеи с собой в Англию.

Ренар, следивший за протестантской угрозой с самым пристальным вниманием, считал, что, если епископов не обуздать, они отправят на костер всех еретиков. Вызывали тревогу статьи Лондонского епископа Боннера, опубликованные осенью 1554 года. В них почти в каждом абзаце встречалось слово «инквизиция», и, чтобы оправдать их публикацию без одобрения короля, королевы или Совета, Боннер заметил, что «в религиозных делах надо действовать твердо и без страха». Как и Ренар, Боннер осознавал опасность протестантского бунта как реакцию на сожжения еретиков, но причин прекращать эти казни не видел. Напротив, он рекомендовал их продолжать, но действуя втайне.

Опасаясь слишком большого усердия епископов в этом вопросе, Ренар тем не менее верил, что Филипп, если захочет, сможет их сдержать. Но король не захотел. Причиной этому была его глубокая личная неприязнь к малейшему намеку на ересь. Конечно, сразу же после того как начались сожжения еретиков, Филипп решил на всякий случай от них отмежеваться и вывести из-под удара всех остальных испанцев, потому что подобная политика здесь могла привести к восстанию. Он повелел своему капеллану осудить сожжения, но это был всего лишь жест. Большую часть жизни Филипп прожил среди знаменитой испанской инквизиции, где в течение нескольких веков наказать за религиозные заблуждения мучительной смертью считалось богоугодным деянием. Инквизиторскую машину на полный ход запустила его прапрабабушка (она же бабушка Марии), королева Изабелла, а главный наставник Филиппа в государственных делах, его отец Карл V, по некоторым оценкам, сжег, обезглавил и похоронил живьем в своих фламандских землях по крайней мере тридцать тысяч лютеран и анабаптистов. В том же 1555 году по его повелению казнили семьдесят человек в месяц. Капеллан Филиппа, приехавший с ним в Англию, Альфонсо-и-Кастро, был известен как решительный гонитель еретиков. Свои трактаты на эту тему он посвящал испанскому принцу.

Обычно Филипп старался держать свои чувства при себе, но однажды в откровенном письме, написанном спустя четыре месяца после прибытия в Англию, заметил относительно англичан, назначенных быть его личными слугами в спальных покоях: «Я не уверен, что они достаточно добрые католики, чтобы постоянно находиться при моей персоне». Изощренная жестокость Филиппа во всем объеме проявилась вскоре после того, как он стал королем Испании. Филипп невероятно усилил работу инквизиции и лично председательствовал на многочисленных аутодафе, проводимых на городской площади в Вальядолиде. Сохранилось свидетельство, согласно которому король на вопрос одного из мучеников, за что он предает его такой жестокой смерти, ответил: «Если бы у меня был сын, такой же упрямый, как ты, я бы сам принес хвороста на его костер».