После ухода из жизни Гардинера справляться со строптивым парламентом пришлось Марии и Реджинальду Поулу. Королева продолжала надеяться, что Филипп изыщет возможность приехать хотя бы к концу сессии, но начала уже мало-помалу примиряться с тем, что ей предстоит долгая разлука. Чтобы напомнить супругу об Англии, она повелела своим поварам испечь его любимые пироги с мясом и доставить во Фландрию вместе с письмом, в котором говорилось, что его коронация если и возможна, то только в самом отдаленном будущем. Пироги Филиппу понравились, а вот письмо нет. В первый раз после венчания он начал угрожать Марии, написав в ответ, что хотел сделать ей приятное и возвратиться в Англию, но только если ему будет позволено «разделить с ней правление». В Испании и Нидерландах он был уже абсолютным монархом и согласиться на более низкое положение в Англии, «то есть не принимать участия в делах королевства, было бы неподобающим для чести суверена». Он возвратится, но только в том случае, если Мария провозгласит его английским королем.

С наступлением осени Филиппу все больше и больше начало нравиться пребывание в своих новых землях, которыми он поначалу так страшился править. Король развлекался охотой и пиршествами, а также присутствовал в качестве почетного гостя на свадьбах видных горожан Брюсселя и Антверпена. Эти свадьбы король посещал в маске и оставался там до утра, танцуя с фламандскими красотками. К декабрю аккредитованные при императорском дворе послы заметили, что Филипп вошел во вкус. Теперь он посещал маскарады и пиршества почти каждый вечер, а после окончания празднества отправлялся на другое, проводя время «в питие и веселье». После года напряженной сдержанности и принужденной, неестественной веселости в Англии праздничная атмосфера Нидерландов казалась Филиппу желанным облегчением, и он позволил себе окунуться в беззаботное веселье без оглядки на положение и репутацию. Под расслабляющим действием крепкого фламандского пива молчаливая серьезность была полностью отброшена, и король взял себе привычку появляться у ворот домов аристократов в любое время ночи, требуя чтобы его развлекали. Однажды, натанцевавшись на одной из свадеб до двух ночи, Филипп отправился в дом герцога Савойского, повелев его разбудить, и провел остаток ночи, смеясь и подшучивая над своим заспанным хозяином.

Вскоре ночные приключения Филиппа получили широкую известность. При дворе говорили, что он «находит удовольствие в частом посещении маскарадов много больше, чем позволяют нынешние беспокойные времена», и что близкие приятели короля поощряют его в этих «удовольствиях». Казалось, Филипп совсем забыл о том, что он женат, и было замечено его нескромное расположение к некоей мадам Далер, «которая считалась очень красивой и в которую он, по всей видимости, был сильно влюблен». Когда в середине декабря Мария прислала к супругу посланника, Филипп не предпринял никаких усилий, чтобы скрыть от него свое скандальное времяпрепровождение. Англичанин, правда, принял решение не рассказывать о виденном Марии, «забытой королеве, которая легко впадает в расстройство и может все слишком близко принять к сердцу».

Впрочем, полностью об Англии Филипп не забыл. В первую неделю декабря он собственноручно написал жене, чтобы она назначила лорд-канцлером кого сама хочет (хотя рекомендовал либо Пэджета, либо Воттона), и заверял ее, что будет готов покинуть Фландрию, как только закончит дела, принуждающие его выехать в Антверпен. И одновременно на той же самой неделе он повелел прислать во Фландрию все свои доспехи, гардероб, а также германские и испанские алебарды, и хорошо информированные брюссельские придворные говорили, что король к возвращению в Англию пока что обнаруживает мало склонности.

Пребывание Филиппа во Фландрии продлевали разного рода сложности с передачей земель империи. Для того чтобы император сложил с себя полномочия в управлении значительной частью мира, необходимо было передавать каждый компонент его прерогативы по отдельности. В октябре он официально наделил Филиппа Нидерландами, но еще не передал ему испанское наследство. В то время император был занят составлением документов, имеющих отношение к его землям на Сицилии и в Арагоне. Еще больше осложняли задачу физическая немощь Карла и интриги его министров, создающие административную неразбериху. Необходимо было подписать тысячи эдиктов и других документов, включая и сами акты об отречении от престола. Подагра императора прогрессировала теперь настолько быстро, что превратила его в настоящего калеку. Он уже просто физически не мог подписать все эти бумаги, а когда Филипп предложил это сделать вместо него, то не согласились министры. Они советовали ему вначале стать полновластным монархом и только тогда подписывать государственные документы империи. Тем временем чиновники продолжали множить письма, уведомляющие авторитетных подданных императора и низших чиновников о передаче правления, — примерно две тысячи предназначались для Испании и Сицилии, — а гонцы, которые должны были доставить их к получателям, ждали известия, что император наконец будет в состоянии пользоваться своими руками с искривленными пальцами.

А сестра Карла, Мария, вроде бы не собиралась удаляться от государственных дел и по-прежнему ежедневно посещала заседания Совета, являясь в зал каждое утро первой. Пошли слухи, что Мария собирается продолжить свое регентство; потому что она все еще обращалась к членам Совета и даже к губернатору властным, повелительным тоном правительницы. Было очевидно, что при такой ситуации полноправным властителем Филипп считать себя никак не мог.

Но стать правителем в Англии было еще труднее. Он ошибался, когда считал, что Марию можно склонить к его коронации какими-то угрозами. Они, конечно, ее ранили, но не ослабили политической твердости. До созыва парламента она от ответа просто уклонялась, а затем, понимая, что парламент уломать не удастся, решительно и откровенно заявила Филиппу, что шансов на прохождение предложения о его коронации практически не существует. Он возразил, намекнув, что она может обойти парламент и короновать его своей властью, но Мария сделала вид, что намека не поняла. Годом раньше не прошел билль, согласно которому Филипп становился королем в случае смерти Марии. Но тогда был пик его популярности в Англии, а в последние месяцы антииспанские настроения существенно усилились, чему способствовала пропаганда, которую вели из-за рубежа английские эмигранты. Такие памфлеты, как «Жалобы Неаполя» и «Скорбь Милана», где детально описывались ужасающие страдания, которые этим городам-государствам принесло владычество империи, не прибавляли энтузиазма англичанам. Габсбургское владычество их отнюдь не прельщало.

Но если Филипп не мог быть коронован, то он желал бы по крайней мере иметь уверенность, что его мнимый соперник Эдвард Кортни потерял возможность наследовать английский престол. В жилах Кортни текла кровь Плантагенетов, что предоставляло ему значительно большие права на престол, чем Филиппу в качестве супруга королевы. Кортни жил в эмиграции на континенте и, приняв протестантство, стал в последнее время еще более опасным английскому королевскому дому. Вначале он поселился со своими приверженцами в Брюсселе, где его начали тревожить испанцы, мстя за обиды, которые он нанес им во время пребывания в Англии. После четвертого нападения Кортни был вынужден перебраться со своими ранеными соратниками в Венецию, но и здесь их жизнь тоже не задалась. Друг Филиппа, Руй Гомес, предпринял попытку организовать убийство Кортни, наняв солдата-далматинца из ускоков[65]. Их немало обреталось в пригородах Венеции, и они страстно стремились быть полезными в делах такого рода. Гомес предложил далматинцу тысячу крон за убийство человека, «который стремится стать английским королем», и пообещал также милости от Филиппа, но в последний момент солдат струсил и рассказал все венецианскому консулу. Таким образом, на этот раз Кортни был спасен. Через год он таинственным образом умер в Падуе, возможно, от яда, а по другой версии, от лихорадки, которую подхватил на соколиной охоте.