Надо заметить, что Мария вела жизнь достаточно скромную, так что любовь к дорогим вещам, можно сказать, была ее единственной утехой. Она поднималась с рассветом, молилась и слушала мессу, которую служили для нее лично, потом работала за письменным столом до часа или двух дня и лишь затем завтракала. Королева охотно встречалась не только с членами ее Тайного совета, которые докладывали «все подробности государственных дел», но и с каждым испрашивающим аудиенции. Вечерами она также усердно работала, обычно до полуночи. Этой привычкой проводить все время бодрствования за работой Мария напоминала свою бабушку Изабеллу. Прерывалась она только для того, чтобы совершить тот или иной религиозный обряд. Это занимало у нее несколько часов в день, а в большие церковные праздники намного больше. Для удобства работы всем ведущим членам Совета во дворце были отведены апартаменты. По старой привычке некоторые из них оставались там ночевать. Совет собирался каждое утро под председательством канцлера, Стивена Гардинера, епископа Винчестерского, который был также исповедником Марии. Затем государственными делами в течение дня занимался он один.

Иностранцы, гостившие при дворе Марии, находили ее умной и образованной. Они считали, что «она прочла литературы по-латыни более чем достаточно, особенно того, что касается Священного писания». С послами Мария говорила по-латыни, по-французски и по-испански. На итальянском она не говорила, но все понимала и вообще обнаруживала живость ума и красноречие, которые ни у кого не оставляли сомнений в ее способности править государством. Со своими приближенными и слугами королева была щедра — некоторые говорили, что даже слишком, — одаривая их подарками и деньгами. Не жалела она для них и своего времени и внимания, что вскоре создало ей репутацию простой и доброй правительницы, которая сохранилась за Марией до конца. Однако она была в то же время и неудержимой гордячкой, «склонной указывать на свое высокое положение». Ренар называл ее «человеком гордой и благородной души». В ней всегда присутствовала некая неуловимая торжественность, что делало даже ординарные события важными, если они происходили с ее участием. Непоколебимая уверенность Марии, что ее восхождение на престол есть результат Божественного вмешательства, заставляла королеву ощущать свою огромную ответственность. По словам Соранцо, ее любимыми восклицаниями были: «На тебя, о Боже, я во всем полагаюсь! Не дай мне никогда оказаться сбитой с толку! Если Бог с нами, то кто же сможет нас одолеть?»

Исключительные способности Марии, ее преданность делу и твердая уверенность в том, что она ведома Божественным провидением, очень помогли на начальном этапе правления. Конечно, здоровье иногда подводило. Как известно, оно у нее никогда не было особенно крепким, а тут еще эти нескончаемые бдения за рабочим столом. Все это не могло не сказаться на самочувствии — у Марии периодически возникали головные боли, а порой и сердечные тяготы. Лекари подобрали подходящую диету, но им довольно часто приходилось делать ей кровопускания и прописывать различные снадобья. Первые месяцы правления были эмоционально насыщенными и потребовали от нее огромных физических усилий, так что осенью 1553 года Марии захотелось отдохнуть. Она пожелала поехать во Фландрию, навестить кузину регентшу, с которой никогда не встречалась. «Увидев Марию Фландрскую, — писала Мария, — я бы определенно излечила всю свою меланхолию, которая приносит мне постоянные страдания». Далее она добавляла, возможно, несколько сгущая краски, что «никогда не знала, как это — быть счастливой».

То, что Мария бросалась из одной крайности в другую — от уверенности в себе к меланхолии, — казалось бы, подтверждало мнение, бытовавшее среди ее министров, что королева не способна руководить правительством. Они постоянно ее недооценивали, путая почтительное отношение к их взглядам с беспомощностью. Мария не раз удивляла их своей работоспособностью, мужеством и находчивостью в критических ситуациях. Они охали, ахали, но затем неизменно и быстро возвращались к своему первоначальному мнению. Один из ее министров, Симон Ренар, хорошо изучивший королеву, весьма мрачно смотрел на ее будущее. «Я считаю нашу королеву очень доброй и живой, — писал он первому министру Карла V, кардиналу Грэнвиллу. — Но у нее отсутствует жизненный опыт, не говоря уже об опыте управления государством. Скажу вам откровенно: если только Бог ее не защитит, она всегда будет обманута и введена в заблуждение — либо французами, либо собственными подданными. Дело кончится тем, что ее отравят или устранят еще каким-нибудь способом».

За неделю до церемониального въезда Марии в Лондон сюда под строгой и усиленной охраной доставили Дадли и десятерых его сподвижников. Во главе вооруженного кортежа двигались четыре знаменосца с королевским стягом, затем — большая группа всадников, а позади них еще множество лучников и пеших воинов. Вдоль улиц была выстроена стража, чтобы никто из горожан не мог прорваться через колонну всадников и напасть на герцога. На всем пути из Кембриджа на юг на нем был алый плащ, который у городских ворот сняли, чтобы Дадли не выделялся из небольшой группы узников. Но народ хорошо знал его в лицо. Он держал в руке шляпу, как будто прося пощады, но «сильно возбужденные» люди кричали вслед оскорбления и проклинали предателя. «Жутко было наблюдать эту разительную перемену», — записали посланники императора. Ведь всего несколько недель назад герцог проезжал по этим же самым улицам, могущественный, великолепно одетый, сопровождая Джейн Грей в королевские апартаменты Тауэра. Теперь его везли туда на смерть.

Суд над Дадли был коротким. Члены суда собрались в Вестминстере, где, представляя королеву в качестве граф-маршала, председательствовал престарелый герцог Норфолк.

Мария недавно освободила его из семилетнего заточения в Тауэре и признала первенство герцога среди пэров. Норфолк принадлежал к той группе царедворцев, которых Мария имела все основания примерно наказать за зло, причиненное ей в прошлом. Вначале Норфолк самым бесстыдным образом продвигал Анну Болейн, а затем весьма жестоко обращался и с Марией, и с ее матерью. Королева вполне могла оставить его гнить в тюрьме или выпустить на волю, но нищим и лишенным всех титулов, однако она не обнаружила ни малейших признаков мстительности. Напротив, герцогу была дана привилегия осуществлять надзор за судом над его старым врагом Дадли, а это была большая честь.

Он сидел в королевской мантии на подмостях, возвышающихся над полом на много футов, в кресле с королевским балдахином. Рядом сидели старшие советники Марии: Полет, Арундел, Пэджет и даже бывший канцлер Рич. Собственно суд представляли четыре олдермена и четверо судей в алых одеждах и белых париках. Еще до начала судебного заседания Дадли представил письменное признание вины. Сейчас он повторил его, упав на колени, умоляя отсутствующую королеву о милости, говоря, что во всем действовал с полного одобрения Совета. После этого Норфолк огласил приговор суда: Дадли должен быть повешен, «его сердце следовало вырезать из груди и бросить ему в лицо», а тело четвертовать. Согласно традиции, предателя подвергали именно такому варварскому наказанию. Позднее Мария заменила это простым отсечением головы.

За те несколько недель, что Дадли провел в Тауэре, с ним произошла любопытная метаморфоза. Его вдруг стали одолевать угрызения совести по поводу прегрешений — как политических, так и религиозных. Чтобы облегчить совесть, Дадли написал признание, а затем попросил привести двух сыновей Сомерсета. Он покаялся, что ложно обвинил их отца, и умолял простить. Герцог просил прощения также и у остальных и возвратил в казну все деньги, украденные оттуда за время своего правления. Но самым удивительным было то, что он, который последние четыре года постоянно во всеуслышание объявлял себя протестантом, неожиданно отрекся от своих убеждений и возвратился в старую веру. Дадли исповедался во всех грехах, слушал мессу, выказывая при этом искреннюю набожность, и много молился. Он дошел до того, что начал считать свои преступления результатом отказа от католичества. Перед самой казнью Дадли заявил присутствующим, что «поступил очень плохо, забыв Бога и церковь и последовав за новой верой». В конце своей речи он призвал с эшафота подчиниться «славной и добродетельной» королеве, которая, ведомая «рукой Господа», «чудесным образом взошла на престол». Затем палач, хромой верзила «в белом фартуке мясника», закончил свои приготовления, и герцог, помолившись в последний раз, положил голову на плаху.