Соколов с интересом прочёл отчёт о старте небывалого перелёта. Кажется, всё так и было, только чересчур много похвал в его адрес, похвал авансом, а он не смог заплатить по векселю... В следующих номерах газет, уже успевших слегка пожелтеть, он нашёл скупые радиовести, посланные им с борта «Кречета». В нескольких газетах не было ни слова о перелёте, и, наконец, появилось тревожное сообщение правительственной комиссии о предполагаемой катастрофе, оканчивавшееся словами: «Поиски ведутся на земле и с воздуха».

Перечитывая многочисленные сообщения корреспондентов о людях в далёких сёлах, слышавших шум моторов пролетавшего над ними самолёта, различные догадки о месте его падения, рассказы лётчиков, кружившихся в разведывательных полётах над тайгой, он понял сейчас, что поиски шли по правильному пути. Его удивил и обрадовал широкий размах спасательных операций. А как забилось сердце Соколова, когда он узнал подробности спасения Морозова и Рахимова!

Лётчик всегда верил в то, что его друзья остались живы, и обрадовался, узнав, что это – так. «Нашли бы и меня, – подумал он, – если бы я остался тогда на месте катастрофы».

Потом Соколов увидел два портрета в траурных рамках – свой и Гришина. С трудом заставил он себя прочесть о том, как пограничники нашли сгоревший самолёт, как извлекли из пепла два обугленных трупа, запаяли их в цинковые гробы, отдали им воинский салют и самолётом отправили в Москву.

Газеты сползли с одеяла и с шелестом упали на пол, Соколов лежал, закрыв глаза. Почему в самолёте было два трупа?

Он не знал, что в великой и безлюдной тайге на месте катастрофы самолёта оказался одинокий путник. Кажется, на это – один шанс из миллиона. Нет, из десяти, ста миллионов! Прочтёшь об этом в книге, не поверишь, а вот случилось в жизни такое...

Соколов поднял газеты. Надо набраться мужества и прочесть всё до конца. Вот решение назвать завод его именем. Отчёт о похоронах на Ново-Девичьем кладбище. Как тепло вспоминали о нём в своих речах нарком, директор завода, милый друг Рахимов! Правда, о покойнике всегда говорят хорошо. Впрочем, кажется, и впрямь Соколов был неплохим лётчиком, не зря прожил свою жизнь.

Пристально вглядываясь в помещённую в газете фотографию, Соколов скорей угадывал, чем различал тех, кто провожал «его» на кладбище. Вот Морозов и Юсуп ведут под руки Нину в траурной вуали. Наверно, где-нибудь рядом – и «строгий доктор», и милая «хозяйка» дачи – его последнего приюта на московской земле. Вероятно, она не надела своей цветастой шали, а может быть, в память о нём и накинула её на плечи – на фотографии не видно...

Соколов отложил газеты и вышел в садик.

Он сидел в одиночестве на скамейке и жадно курил, зажигая одну папиросу за другой.

Просто взять и возвратиться в ту жизнь, из которой он невольно ушёл, нельзя. Будь он не «чемпионом синих высот», о котором так много писали в эти дни газеты, а одним из обыкновенных, ничем не примечательных людей, всё было бы проще. Но он, Соколов, в памяти родных, друзей и, можно смело сказать, всего народа остался непревзойдённым крылатым богатырём. Так получилось, что по существу при жизни он, Юрий Соколов, превратился в легенду.

Пусть в памяти всех людей, в памяти любимой Нины живёт он таким, каким они его знали, – удачливым и сильным! Он не вернётся к жене. О жалком калеке она никогда и ничего не узнает. Хватит с неё, бедняжки, горя, которое она испытала, похоронив мужа!

Как и где жить дальше, Соколов не знал и старался не думать об этом. Время покажет. Лишь бы выписаться поскорей!

...Как-то ночью Соколов не мог уснуть. Вновь, в который уж раз, явилась мысль о том, почему произошла катастрофа. Соколов, мучительно напрягаясь, восстанавливал все подробности полёта, и вдруг в памяти всплыла исповедь диверсанта у костра в тайге. Как это он, принимая решение о своей дальнейшей судьбе, мог скинуть со счетов Евдокимова!

«Ты обязан помочь вывести на чистую воду тех, кто гадил на заводе, – вслух прошептал Соколов. – Ты должен предупредить новые катастрофы».

Но как это сделать? Пойти прямо к тем, кто обезвреживает шпионов и диверсантов, и всё рассказать? А что он знает? Очень мало, почти ничего. Только намёк. А этого разве недостаточно для чекистов? Они, естественно, начнут доискиваться, кто ты сам, как попал в тайгу, что там делал? «Найду, что сказать, – подумал Соколов, – но дело затянется, а медлить нельзя». И он решил ехать в Москву к Николаю Афанасьевичу Воробьёву. Этот знакомый ему полковник государственной безопасности был связан с авиационной промышленностью...

Во сне пошевелилась и совсем по-детски почмокала губами юная сестра. Соколов подошёл к ней и бережно укрыл её сползшим одеялом.

Потом он лёг на койку и сразу заснул крепким спокойным сном человека, решившего, наконец, что нужно делать.

К больным часто приходили родственники. Соколова, естественно, никто не навещал. Каково же было его удивление, когда в воскресный полдень, гуляя в саду, он услышал детский голос, спрашивавший, как найти больного Соколова?

– У нас вроде бы такого нет, – отвечал чей-то хриплый бас.

Соколов побежал на голоса и увидел нежданных, но дорогих гостей.

На больничном крыльце стояли Надя и Александр.

Соколов обнял ребят. Устроившись на скамейке в уголке сада, они делились с ним своими интернатскими новостями. У них, оказывается, было много хлопот перед началом учебного года, а то они пришли бы пораньше.

– Вы не беспокойтесь, – сказала Надя, – ваш вещевой мешок цел. Он у меня в интернате. Пётр Петрович боялся, как бы он не пропал: в нём ведь много денег и револьвер. Пётр Петрович велел мне всё сохранить. Я спрятала мешок в свой чемодан.

– Вот вам, дядя Юра, гостинцы, – сказал мальчик, доставая из кармана три мандарина.

– Спасибо, ребята, – сказал растроганный Соколов. – Только ешьте их сами, здесь они – такая редкость.

– Нам в интернат прислали пионеры с Кавказа. Мы уже по одному съели, а это вам; к больным всегда с фруктами ходят.

Прощаясь с Соколовым, дети пообещали навестить его в следующее воскресенье. Соколов, опасаясь, что его опять будут искать по фамилии, которую во всём Забайкалье знают только дети охотника Холима, категорически запретил им приходить.

– Меня выпишут до воскресенья. Я сам приду к вам в гости, в интернат, и вещи свои заберу.

Наконец он вышел из больницы. Он прошёл с сумкой в руках по улицам посёлка и остановился у бревенчатого домика, в котором помещалось почтовое отделение. За окном ярко освещённой комнаты у поблёскивающего никелем и медью аппарата сидела девушка и стучала телеграфным ключом.

Соколов долго стоял и смотрел в окно.

Велик был соблазн – войти и взять из окошечка бланк телеграммы!

Круто повернувшись, Соколов энергично перешёл на другую сторону неширокой улицы.

Телеграмма в Москву не была отправлена.

В людском потоке, выплеснувшемся из дверей Ярославского вокзала после прихода дальнего поезда, находился человек с полуседой бородой. На нём был тёмно-синий прорезиненный плащ, дешёвый шевиотовый костюм такого же цвета и кепка. Среди пассажиров, нёсших объёмистые чемоданы и корзинки или шедших за тяжело нагруженными носильщиками, приезжий выделялся тем, что не был обременён багажом.

Сколько раз Соколов приезжал, а чаще – прилетал в Москву, но такого безрадостного возвращения у него ещё не было. Куда идти? Ему бы доживать свои дни в одиночестве, в каком-нибудь глухом, малолюдном уголке страны, не привлекая особого внимания. К этому он и стремился, приняв решение о своём добровольном изгнании. Но ни на минуту он не забывал Евдокимова, его намёки, и это гнало в Москву.

Медленно пересёк Соколов шумную Комсомольскую площадь и, сам не зная зачем, спустился в метро. Машинально он вышел на станции «Площадь Свердлова» и, пройдя по длинному подземному переходу, сел в голубой поезд, идущий к «Соколу». Он ёрзал на мягком кожаном диване, безразличным взглядом окидывал входящих в вагон и выходящих из него москвичей, зачем-то заглянул в газету, которую развернул его сосед, и вдруг поймал себя на том, что едет домой, на Ленинградское шоссе.