«Словно золотой», – Соколов усмехнулся и не спеша, с удовольствием стал пить чистую холодную воду.

Потом попытался смыть с лица и рук грязь и запёкшуюся кровь. Опустив руку в воду, лётчик загрёб полную горсть песка, оказавшегося очень тяжёлым. Он слегка пошевелил рукой: на ладони остались жёлтые крупинки тяжёлого металла. Кажется, и впрямь золото? Как оно сюда попадает? Вряд ли его приносит падающий с сопки ручеёк: уж очень тонка его говорливая струя. Процесс намывания золотого песка происходит, вероятно, во время весеннего разлива и сильных дождей.

«Золото! Драгоценный металл! Сколько людей отдали жизнь в жестокой охоте за ним! – думал лётчик. – А вот у ног моих богатство, и я совсем не рад ему, а скорее даже огорчён. Если золото до сих пор никто не нашёл, значит, поблизости нет человеческого жилья. Сколько ещё придётся блуждать по тайге, а силы иссякают... За золото не купишь здесь ни еды, ни лекарства. Ненужное богатство! Но государству оно необходимо. И надо поэтому точно запомнить это место: ведь встречусь я когда-нибудь с людьми».

Соколов завернул в носовой платок горсть золотого песка, поднялся до половины сопки и, содрав с берёзы кору, нацарапал ножом приблизительный план местности.

Он высек огонь, а потом долго стоял у разгоревшегося костра, не в силах оторвать взор от пламени. Солнце скрылось. За лесом догорал закат. Его алые отсветы скользили между деревьями по безоблачному вечернему небу.

На следующий день Соколов двинулся дальше.

В лесу было тихо, деревья словно замерли, даже птичьего гомона не слышно. Только дятел трудился без отдыха, долбя своим длинным клювом кору смолянистого дерева. Его назойливое «тук-тук-тук» мучительным эхом отзывалось в голове. Соколов старался не замечать надоедливый перестук, но это ему плохо удавалось. Вдруг он не услышал, а скорей почувствовал шорох: кто-то осторожно пробирался по густому кустарнику.

«Зверь!» – решил лётчик и спрятался за кедр, на всякий случай сжимая в руке нож. Шорох становился громче, приближался. Зашевелились мелкие ели. «Наверное, медведь, – подумал Соколов, – придётся лезть на дерево». Но раздвинулись кусты, и вышел из них невысокий бородатый человек с объёмистым вещевым мешком за плечами. На нём был грубошёрстный тёплый пиджак и чёрные суконные брюки, заправленные в высокие кожаные сапоги, на голове старая бесцветная кепка. «Похоже, охотник, – подумал лётчик, – но почему без ружья? А может быть, старатель? Ходит и моет себе в одиночку золотишко. Какое, впрочем, дело – кто он? Человек человеку не откажет в помощи».

Соколов преградил путь страннику и радостно крикнул:

– Я знал, что рано или поздно увижу людей! И вот вы... Какое счастье!

Бородач вздрогнул от неожиданности, остановился, быстро сунул правую руку в карман, но, оценив встреченного пристальным взглядом, вытянул руку и зачем-то пошевелил пальцами. Соколов успел заметить, что рука у него большая, рабочая, заскорузлая.

Соколов готов был обнять, расцеловать того, кто, как казалось ему, вызволит его из этой словно заколдованной тайги, но во взгляде чуть прищуренных карих с красными прожилками на белках глаз незнакомца он прочёл не сочувствие, а только любопытство. Незнакомец даже скривил губы, но улыбка вышла у него искусственная, недобрая, и это сразу бросилось в глаза Соколову. «Видно, не рад он встрече со мной», – подумал лётчик.

– Откуда вы здесь взялись? – неожиданным для такой внешности мягким грудным баритоном спросил бородач.

– Я лётчик! Наш самолёт упал в тайге. Чудом я жив остался, – быстро, чуть заикаясь от волнения, заговорил Соколов. – Может, слышали про перелёт «Кречета»? Я его командир, Соколов Юрий Александрович. Ушёл от места аварии искать людей, совсем измучился, изголодался.

– Про «Кречета» в газетах писали, – отозвался бородач. – Вот, значит, где довелось встретиться со знаменитым лётчиком! Я – Евдокимов Пётр, по батюшке – Иванович.

– Вы местный?

– Сначала давайте наберём сухих сучьев, вскипятим чайку, закусим, тогда и потолкуем, – вместо ответа предложил бородач, продолжая внимательно разглядывать стоящего перед ним оборванного, изнурённого человека с непокрытой головой, с заросшими чёрно-седыми волосами впалыми щеками. На нём рваная и такая грязная, что не поймёшь, какого она была цвета, замшевая рубашка, превратившиеся в лохмотья галифе и сапоги, от которых, по существу, остались одни голенища – подмётки оторвались, голые пальцы торчали наружу.

– Вода здесь совсем рядом, – продолжал Евдокимов. – За кустами речка. Кстати, пройдёшь по ней вёрст пять против течения – и деревня. Не встретили бы меня, сами набрели бы на жильё. Складывайте костёрик, а я мигом за водой.

И вот уже в жестяном чайнике над костром греется вода.

Евдокимов достал из своего мешка краюху ржаного хлеба, розоватое свиное сало домашнего засола и нарезал его тоненькими плоскими ломтиками.

– Хлеб! – невольно вырвалось у лётчика. – Я уже забыл, когда его ел.

Евдокимов положил сало на кусок хлеба и протянул Соколову:

– Вот это уберёте, чайком запьёте и сразу почувствуете в себе силу.

Взяв бутерброд, Соколов подумал, что в деревнях обычно не так едят: в одной руке держат хлеб, а в другой – сало, нарезанное продолговатыми толстыми брусками. «Пообтесался Евдокимов, в городе, наверное, жил», – решил лётчик и тихо спросил:

– Как мне благодарить вас?..

– Закусывайте на здоровье. У нас в тайге свои порядки, – серьёзно сказал чёрнобородый. – Один другому всегда поможет.

– Как сказать, – возразил лётчик. – Слышал я, что бывает и наоборот. Случается, и людей убивают, чтобы ограбить.

– Раньше это бывало. В старое время, когда охотились за старателями-одиночками. Бандиты их «фунтиками» называли. А теперь по-другому стало, – серьёзно сказал Евдокимов, вздохнул почему-то и приподнял крышку чайника. Вода уже булькала.

Он насыпал на ладонь из жестяной баночки чай и стряхнул его в кипяток. Потом снял чайник с костра и закрыл его крышкой.

– Сейчас заварится! Пейте сперва вы, кружка-то одна, – радушно угощал он Соколова. – Я после. Соскучились по чайку-то?

– Очень! – признался лётчик, обжигаясь и глотая горячую пахучую жидкость.

– Да-а-а, – протянул Евдокимов. – Чего только в жизни не бывает. Небось час назад и не думали о встрече со мной?

– Я каждую минуту надеялся встретиться с кем-нибудь!

– И давно вы так голодуете?

– Я сбился со счёта. Катастрофа произошла восемнадцатого... сегодня какое число?

– Десятое июля! Долгонько вы блуждаете! Вас, вероятно, искали?

– Несколько дней летали самолёты. Искали... Но разве в тайге найдёшь человека?

– Это верно, – тихо и многозначительно сказал Евдокимов. – В тайге очень трудно найти человека.

Соколов, волнуясь всё более и более, рассказал о том, как протекал полёт и произошёл взрыв в небе.

– И вы думаете, взрыв подстроили вредители? – заинтересованно, или это так показалось Соколову, спросил Пётр Иванович.

– Комиссия выяснит, – ответил лётчик.

Евдокимов чуть заметно ухмыльнулся.

Наступила пауза. Пётр Иванович, как видно, тоже проголодался и ел с большим аппетитом.

– Эти места, видать, Пётр Иванович, хорошо знаете? – нарушил молчание Соколов. – Вы случайно не таёжный охотник?

– Я колхозник местный, хотя родом из России. Мы, как говорят здесь, самоходы. Ещё до революции подались с Рязани. Отец привёз нас с мамашей и сестрёнкой в Читу в девятьсот седьмом году. Шёл мне тогда пятый год. Потом построился, подальше в тайге...

Соколов сначала не очень внимательно слушал неторопливый рассказ. У него побаливала голова. Но вдруг у лётчика появилось ощущение, что его знакомят не с подлинной, а с хорошо выдуманной биографией. Так гладко без запинки текла речь Евдокимова, что казалось, он выучил наизусть то, что говорит, чтобы не сбиться, не сказать чего лишнего.

...– Вот и живём, хлеб жуём, – продолжал чёрнобородый. –  Когда есть он, конечно... Я-то не жалуюсь. Плотник я! А это такая специальность, что всегда заработаешь. У нас бригада в пять топоров. Хорошие подобрались ребята. Как только выработаем в колхозе положенные трудодни, чтобы в нас пальцем не тыкали, и поминай как звали. Где дом поправим, где новый срубим. Так-то оно и получается, за месяц-другой, глядишь, пара тысчонок в кармане. Можно и до дому, до хаты... Налоги нас дюже мучают: за усадьбу плати, за скотину – вынь да положь; одно разорение. Мне ещё ничего, а вот другим тяжко, хоть бросай хозяйство и беги в город.