Письмо попадает в ЦК, резолюцию на него накладывает В. М. Молотов: «Предлагаю поручить кому-нибудь из авторов записки дать статью по затронутому ими вопросу в „Правде“». (Из архива «Правды». После рокового выстрела. «Правда», 22 июля 1988 года.) Указание оперативно выполнено, 9 мая 1930 года газета «Правда» опубликовала статью «Памяти Маяковского» за подписями Л. Авербаха, В. Сутырина и Ф. Панферова[171].

Отношение литературных начальников к поэту явно не восторженное.

7 сентября 1932 года А. М. Горький послал И. В. Сталину книгу «Смерть Владимира Маяковского», вышедшую в Берлине со статьями Р. Якобсона «О поколении, растратившем своих поэтов» и Д. П. Святополка-Мирского «Две смерти: 1837–1930» с пояснительной запиской: «Наконец, посылаю книжку со статьей Святополка-Мирского о Маяковском. В связи с организацией Литвуза мне очень важно — и даже необходимо — знать Ваше мнение о правильности оценки Мирским Маяковского». [1.49]

Летом 1930 года сам Максим Горький опубликовал статью «О солитёре», в которой наконец-то однозначно высказался по поводу трагической гибели поэта: «Чем более решительно рабочий класс „ломает хребет“ всесоюзному мещанину, тем более пронзительно и жалобно попискивает мещанин, чувствуя, что окончательная гибель приближается к нему всё быстрее (…) Лирико-истерический глист пищит: Тов. Горький! Застрелился Маяковский — почему? Вы должны об этом заявить. История не простит вам молчание ваше. „Единственный“ И. П.! Маяковский сам объяснил, почему он решил умереть. Он объяснил это достаточно определённо. От любви умирают издавна и весьма часто. Вероятно, это делают для того, чтобы причинить неприятность возлюбленной. Лично я думаю, что взгляд на самоубийство как на социальную драму нуждается в проверке и некотором ограничении. Самоубийство — только тогда социальная драма, когда его вызвали безработица, голод. А затем каждый человек имеет право умереть раньше срока, назначенного природой его организму, если он чувствует, что смертельно устал, знает, что неизлечимо болен и болезнь унижает его человеческое достоинство, если он утратил работоспособность, а в работе для него был заключён весь смысл жизни и все наслаждения её…

Весьма талантливый автор книги „Пол и характер“ пессимист Отто Вейнингер застрелился двадцати трёх лет, после весёлой пирушки, которую он устроил для своих друзей.

Мне известен случай самоубийства, мотивы которого тоже вполне почтенны: года три тому назад в Херсоне застрелился некто, оставив такое объяснение своего поступка: „Я — человек определённой среды и заражён всеми её особенностями. Заражение неизлечимо, и это вызвало у меня ненависть к моей среде. Работать? Пробовал, но не умею, воспитан так, чтоб сидеть на чужой шее, но не считаю удобным для себя. Революция открыла мне глаза на людей моего сословия. Оно, должно быть, изжилось и родит только бессильных уродов, как я. Вы знаете меня, поймёте, что я не каюсь, не проклинаю, я просто признал, что осуждён на смерть вполне справедливо, и выгоняю себя из жизни даже без горечи“. Это был человек действительно никчёмный, дегенеративный, хотя с зачатками многих талантов…» (М. Горький. Собрание сочинений в тридцати томах. Т. 25. М., 1953. С. 182–183)

Очевидно, что Максима Горького интересует прежде всего личное отношение самого И. В. Сталина к случившейся трагедии. Резолюция вождя на письме Лили Брик была пока что его единственным отчётливым высказыванием по этому поводу.

Добровольный уход Маяковского из жизни, как выяснилось позднее, совсем не означал для него прекращения борьбы с определённой частью литературного сообщества, в которой очень многие метили на неожиданно освободившееся место советского поэта № 1. Писательская бюрократия вообще планировала организовать его забвение, как в своё время это удалось сделать с Сергеем Есениным, получившим в итоге клеймо «кулацкого поэта». Не будь творчество Сергея Александровича так популярно среди политических арестантов, чекистов-заговорщиков, профессиональных уголовников и других тюремных обитателей, а их число в СССР начинало пугающе расти в геометрической прогрессии, кто знает: вспомнили ли бы сегодня добрым словом отчаянного певца «синего неба, цветной дуги…»

Возможно, по этим причинам Лили Брик решилась на довольно смелый, скорее даже отчаянный поступок. 21 января 1931 года, во время своего короткого приезда в Москву из Свердловска (Л. Брик вынуждена жить в далёкой от столицы провинции вместе с мужем, назначенным командующим 13-м стрелковым корпусом Приволжского военного округа), Лили Юрьевна решает написать письмо Генеральному секретарю ЦК ВКП(б) И. В. Сталину:

Ответ на это обращение не был получен, и вообще было непонятно, читал ли его Иосиф Виссарионович. Поэтому теперь Лили Юрьевна надеялась передать свою жалобу Секретарю ЦК лично, воспользовавшись возможностями своего второго мужа — заместителя командующего ЛВО комкора В. М. Примакова.

В годы Гражданской войны тот был на особом счету у Л. Д. Троцкого. По мнению историков А. И. Колпакиди и Е. А. Прудникова, 5-я армия, которой командовал М. Н. Тухачевский, считавшаяся лучшим войсковым соединением РСФСР, должна была стать реальной опорой наркомвоенмора. Не случайно Лев Давидович сделал ставку на входившую в неё 1-ю конную бригаду Червоного казачества, которой командовал Примаков, имевший не только репутацию талантливого военачальника и военного разведчика, но и не менее одарённого публициста. Комкор был известен как автор нескольких художественно-публицистических книг и воспоминаний: «Записки волонтёра» («Гражданская война в Китае»), которая вышла под литературным псевдонимом «лейтенант Аллен», очерк «Афганистан в огне», «По Японии». «Червоному казаку» Примакову было о чём рассказать читателю: во время пуштунского восстания в ноябре 1928 года он выполнял секретную миссию под именем турецкого офицера Рагиб-бея, входившего в ближайшее окружение эмира Амануллы-хана; в Китае в мятежной армии Гоминьдана он был известен как «советник Линь», возглавлял группу военных специалистов, разработал уставы китайской армии, создал офицерскую школу, непосредственно участвовал во многих боях; в Японии служил военным атташе и т. д. В составе группы советских командиров высшего ранга в 1931–1932 годах комкор проходил обучение в Германской академии Генерального штаба. Вместе с ним в командировке находилась и его жена Лили, которая, в отличие от жён других офицеров, была чрезвычайно заметна: довольно тесно общалась с Бертольдом Брехтом и Эрнстом Бушем, вела переговоры на кинофабрике «Staaken Zeppelinhalte» о возможной совместной работе, переводила небольшие рассказы с русского на немецкий. Почему её такая впечатляющая деятельность оказалась вне внимания ИНО НКВД (или нет?), остаётся вопросом.

Виталий Маркович много лет дружил со своим побратимом по 8-й кавалерийской дивизии Червоного казачества комдивом П. П. Ткалуном — комендантом спецкомендатуры Кремля, — тот и пообещал передать письмо в приёмную Генерального секретаря ЦК. Надо сказать, что задумали однополчане мероприятие смертельно опасное, и не только потому, что вождь считал прямые обращения к нему с жалобами грубым нарушением установленного порядка работы с письмами, но и в связи с тем, что в 1935 году началось так называемое «кремлёвское дело», по которому целый ряд сотрудников кремлёвской комендатуры, секретариата и управления делами были обвинены в государственной измене и подготовке покушения на «хозяина». Вероятнее всего, Примакову и Брик просто повезло — П. П. Ткалун благоразумно сдал обращение в секретариат Политбюро официальным порядком, где оно было зарегистрировано за № 813 и 29 ноября 1935 года направлено в общую почту адресату.