— Нет-нет! Ваших запасов здесь хватит на дюжину таких узников, как я! А почему вы сказали, чтобы я не спешил с выводами? — спросил Керенский, рассматривая красочные этикетки на банках с тушенкой. Борода ему шла, делая его круглое лицо интересным и даже значительным. — Есть новости от Деникина? Что с его наступлением на Царицын? Взял он его?

— Пока нет. Ноу меня есть новости от Савинкова: он планирует 6–8 июля поднять восстание в Москве, Ярославле, Рыбинске и еще в нескольких по соседству городах. Низложить большевиков и не откладывая начать выборы в Учредительное собрание. Партия левых эсеров вошла с ним в соглашение по этому вопросу, — объявил Локкарт. — На первых порах они тоже войдут в правительство, поскольку стоят за продолжение войны с Германией, за раздачу земли крестьянам, есть точки соприкосновения и по другим вопросам. На первом этапе такой союз необходим. Но вряд ли левые эсеры получат в собрании и в правительстве большинство. Постепенно они как партия должны или самораспуститься, или перейти на другую, более умеренную в политическом отношении платформу. Вот такие новости, Александр Федорович. Может быть, воздержитесь с отъездом?..

Керенский ничего не ответил, заложил руку за борт френча и с суровым выражением лица отошел к окну. Шторы были уже раздвинуты, и большая полоса солнечного света заливала широкую гостиную с овальным столом посредине и шестью мягкими стульями, сделанными из того же красно-коричневого дерева. На стене висел широкий ковер, подле которого стоял диван с изогнутой спинкой и два кресла по бокам. Одна двухстворчатая дверь вела в библиотеку, а другая в спальню.

Локкарт, так и не дождавшись ответа, достал из саквояжа принесенные бумаги, выложил их на стол.

— Вот ваш паспорт на имя Любомира Драгановича. Вы серб, возвращаетесь из плена. Вот справка о том, что два с половиной года вы пробыли в лагере для военнопленных под Казанью. Вот письмо к генералу Пуллю в Архангельск. С письмом поаккуратнее, сами понимаете…

Локкарт оставил документы на столе, сел в кресло. Керенский подошел к столу, взглянул на паспорт, свою фотографию с бородой, справку из лагеря, прочитал письмо, адресованное Локкартом генералу, спрятал бумаги в карман.

— Разрешите вас угостить, Роман Романович, стаканчиком доброго виски! — улыбнулся Керенский, наполнив наполовину хрустальные бокалы. — Я надеюсь, что в будущем у меня найдется время и возможности, чтобы отблагодарить вас по достоинству за все ваши нынешние хлопоты!

Александр Федорович подал бокал Локкарту, оставшись стоять посредине гостиной.

— Так вы все же решились ехать? — снова спросил Роберт. — Не верите мне.

— Я вернусь из преисподней, если то, о чем вы говорите, произойдет, — пригубив виски, почти шепотом, как клятву, произнес Керенский, напряженно глядя в одну точку. — Но слишком трудно разочаровываться.

Ему было тридцать семь лет, но выглядел он сейчас даже старше Рейли. Локкарт познакомился с Керенским сразу же после Февральской революции. Он приехал в Петроград, и Джордж Бьюкенен познакомил его с новым министром юстиции во Временном правительстве. Мягкий, улыбчивый, круглолицый, он выглядел тридцатилетним юноше!! случайно попавшим в круг седобородых министров-капиталистов.

— Член партии социал-революционеров, — представился он, подавая руку английскому послу, и Бьюкенен вздрогнул, когда Локкарт ему это перевел.

Заметив эту реакцию Джорджа, Керенский улыбнулся и добавил: — К большевикам это не имеет отношения. Это другая партия. Выгодная во всех отношениях.

Он еще хотел всем понравиться. Шутил, сыпал остротами, но уже тогда чувствовал свое превосходство и говорил как бы от всего правительства. И он своего добился. Проделав путь от министра юстиции в скромном военном френче до главнокомандующего. К вершине власти. Чтобы потом тайно сбежать, переодеться в матросский бушлат с короткими рукавами, коричневые штиблеты, бескозырку, а глаза закрыть большими шоферскими очками. В таком костюме никто не узнал бывшего премьер-министра, который тихо исчез из Пулкова, долго отсиживался в глубинке, пока не нашел приют в секретной квартире Локкарта, дрожа от каждого шороха и надеясь на милость бывшего московского генконсула.

— Когда вы собираетесь ехать? — спросил Роберт.

— Завтра, учитывая то, что вы мне сказали. Надо успеть до этой заварушки.

— Вы не верите в успех?

— Не верю, — помолчав, произнес Керенский.

— Почему?

Он тяжелым взглядом обвел комнату, допил виски, поморщился, потер кончиками пальцев виски.

— Это трудно объяснить. Я знаю Савинкова и большевиков. Он ничего не может. Он истерик. Трус, баба. Наполеон в юбке! Это не фигура… Если б кто-нибудь другой. Неон. Нет лидера, вождя.

— А вы?

— Я пока нет. Мне надо выбраться отсюда, отдохнуть А там посмотрим. — Керенский отер рукой лицо. — Нужен такой, как вы. Спокойный, хладнокровный, уверенный в себе. Ничего не страшащийся. Другой, который бы смог противостоять ему… Мы ведь учились в одной гимназии. Мой отец учил его. Мы даже родились в один день, 22 апреля. Только я на одиннадцать лет позже. Цифра одиннадцать тоже роковая: две единицы. Я его чувствую. Сила и страсть. Ненависть и одержимость. Надо искать того, кто бы смог противостоять ему. Если вы найдете такого человека, то не задумываясь делайте на него ставку… А моя роль уже сыграна. Мое место за сценой. Пора разгримировываться. — Он помолчал. — Ключ я оставлю соседке, как мы и договаривались. Вы не обидитесь, если я возьму кое-что из продуктов на дорогу?

— Берите все, у меня есть продукты, обменяете их в дороге. Это лучшая валюта в этой стране!

— Нет-нет, я возьму только самое необходимое. Спасибо! — Он неожиданно по-христиански отдал глубокий поклон Локкарту. — Дай вам Бог удачи в ваших делах.

Локкарт подошел к нему. Керенский пожал ему руку, с грустной полуулыбкой взглянув в глаза.

Сообщение об убийстве немецкого посла графа Вильгельма фон Мирбаха на третий день работы 5-го Всероссийского съезда Советов прозвучало для Локкарта и Каламатиано как взрыв той самой бомбы, которая сотрясла здание немецкого посольства в Денежном переулке и прекратила жизнь бедного графа. Роберт с Ксенофоном с начала дня 6 июля находились на съезде в качестве гостей. Локкарту предоставили целую ложу на втором этаже, и он пригласил всех своих. Над Локкартом сидел французский посол Нуланс, который в отличие от Френсиса хоть и отправил посольство в Вологду, но сам частенько бывал в Москве, имея здесь квартиру и энергично руководя всей французской миссией.

Каламатиано с грустью слушал перепалку между фракцией левых эсеров, которыми руководила Спиридонова, и большевиками. Набор трескучих фраз о мировой революции, о немецком сапоге, попирающем революцию на Украине, и о братском долге перед украинцами перебивался угрозами Троцкого и бранью остальных большевистских лидеров. Простои же народ смотрел этот спектакль весело и бурно: кричал, улюлюкал, свистел, дымил махоркой и дружно хохотал, если неожиданно тишину зала вдруг прорезало крепкое матерное словцо с галерки. Мир-бах поприсутствовал на съезде лишь в первый день. Наслушался всяких гадостей про себя и больше не появлялся. Ксенофону Дмитриевичу было его даже жалко.

Но более всего Каламатиано поразил Садуль. Он явился на большевистский съезд во фраке, цилиндре и в белых лайковых перчатках вместе с одной русской княгиней, которая по своей глупости взялась переводить ему выступления делегатов. Видимо, решив, что Садуль пригласил ее на спектакль (а что еще может быть в Большом театре?), бедная княгиня надела все свои украшения и нарядное вечернее платье из бледно-розового гипюра с широким декольте, обнажившим ее плечи и красивую грудь. Она еще была не стара и для своих сорока выглядела весьма пристойно, но каково же было ее потрясение, когда она увидела толпы солдат, матросов, крестьян, которые шумно заполнили зал и сцену, тотчас задымив махрой и наполнив воздух едким матерком. Садуль с княгиней, сидя на первых креслах в центральной ложе Локкарта на втором этаже, живо напомнили всем собравшимся явление императора с императрицей. Народ зашумел, во все глаза разглядывая дивную картину, бурно и громко комментируя их присутствие. Княгиня не знала, куда деваться со стыда, проклиная в душе Садуля и свою доверчивую легкомысленность. Сам же капитан чувствовал себя именинником и даже позволял себе кого-то радостно приветствовать помахиванием цилиндра, который гардеробщик на сохранение не взял, и капитану пришлось заявиться с ним в ложу.