Рейли поднялся и заходил по кабинету. Вернувшись к столу, он налил себе водки и залпом выпил, даже не поморщившись. Закусил соленым огурцом. Локкарт с невозмутимым видом отодвинул от себя тарелку, вытер губы салфеткой. Он не ожидал столь яростного обвинительного напора, хоть он и понимал, что той задачи, которую перед ним ставил Ллойд-Джордж, он не выполнил: Россия окончательно вышла из войны и союз с Германией оказался прочным.

— Политика чаще всего строится на обходных путях, Сид, на компромиссах, уступках, на политических декларациях, в конце концов, извините, что говорю прописные истины, — обиженно выговорил он.

— Кому нужны сегодня ваши политические декларации, Роберт? — поморщился Рейли. Он был на тринадцать лет старше Локкарта и мог позволить себе говорить с ним в таком дружелюбно-снисходительном тоне. — Оставьте эти словесные демарши престарелым дипломатическим говорунам. Вы энергичный, деятельный человек и хорошо понимаете, что путем деклараций с большевиками ни о чем не договоришься. И мы вместе, втроем можем сегодня сделать гораздо больше, если начнем действовать, а не приумножать словесные баталии.

— Что вы имеете в виду? — не понял Локкарт, которого задело это презрительное выражение Рейли «дипломатический говорун». Он сам относил себя к дипломатам и считал, что словом можно сделать больше, чем войнами.

— Я имею в виду то, что Кремль сегодня охраняется одним полком латышей. Последним задолжали уже за три месяца, кормят их отвратительно. Они недовольны всем происходящим, как и Брестским договором, в результате которого Латвия оказалась под немцем. Они недовольны политикой Ленина, который стравливает их с русскими. Можно легко подкупить латышей, которые всегда были жадноваты, захватить Кремль и арестовать все красное правительство во главе с Лениным. А без этой верхушки режим не продержится и двух дней. Вы скажете — это утопия, это нереально. А я вам скажу, что все уже просчитано и осуществить такой маневр вполне возможно. Не будет Ленина с Троцким — остальные большевики сами сбегут. Вот это и есть реальный вклад в будущее России.

Рейли налил себе и Каламатиано виски, съел бутерброд, глядя на неподвижное, застывшее лицо Локкарта, который хорошо умел владеть своими эмоциями. «Он внутренне пока не подготовлен даже к самой этой мысли, а не только к конкретным поступкам, — подумал Каламатиано. — Да и вряд ли будет подготовлен вообще».

— Что ж, это звучит хоть и фантастично, но, наверное, выполнимо при определенных условиях, — осторожно проговорил Локкарт. Он не любил авантюры, Каламатиано знал это, но дипломатическая выучка не позволяла ему с ходу отвергать даже самые невероятные предложения собеседника. — Хотя сам план кажется мне несколько абсурдным.

— Абсурдно звучит ваше желание поехать в Вологду и согласовывать общие позиции, — резко заметил Рейли. Его уже раздражал этот холодно-равнодушный тон хозяина дома. — Ради чего согласовывать позиции, ответьте мне, Роберт? Убедиться, что и Нуланс, и Френсис настроены негативно к Ленину? Для этого не надо ездить в Вологду, потому что я знаю отношение Вильсона и Клемансо к новому режиму, а оба посла не могут идти вразрез с официальной точкой зрения своих правительств. Хорошо, согласуете вы свои позиции. Но что вы будете с ними делать? Носить как знак отличия на шее? Декларировать за обедом товарищу Троцкому? Я скажу то, с чего начал: пора из наблюдателей превращаться в людей деятельных. Если мы с вами по эту сторону баррикады, то давайте за эту сторону и воевать. Не хочется, надо так и сказать: не хочется, не могу, не умею. А писать рапорты и донесения любой журналистишка может и сделает это грамотнее нас с вами.

Локкарт нахмурился и, высоко вскинув голову, холодно взглянул на Рейли. В такие минуты у него неожиданно обнаруживался природный аристократизм, который не позволял ему вступать в полемику с людьми ниже своего звания. Все же Локкарт, пусть и не имея дипломатических полномочий на этот день, выполнял личное задание премьер-министра, а Рейли примчался сюда по приказу разведки. Но проницательный Роберт прекрасно осознавал и то, как быстро меняются настроения в лондонском кабинете министров. Бальфур ясно давал ему понять это в своих ответных телеграммах.

— Я, возможно, был резок в своих оценках, прошу меня простить за некоторый наступательный тон, — почувствовав обиду хозяина, примирительно произнес Рейли. — Я хорошо знаю, сколь важна дипломатическая работа, когда существуют нормальные межгосударственные отношения. Но сейчас идет война, Бобби! И между нашими странами нет дипломатических отношений. Что в таком случае должен делать дипломат? Он собирает чемодан и отправляется домой. Но вы, Роберт, сейчас не наделены дипломатическими полномочиями. Вы здесь в роли частного лица. Вам дорога эта страна и этот народ? Вы хотите ему помочь? Значит, нужно действовать. Что же еще-то?! Скажи, Кен, быть может, я не прав?..

— Я согласен с тобой, — без промедления ответил Каламатиано.

Он шел по густому колосистому полю ржи, залитому жарким июльским солнцем, вдыхая сладковатый хлебный запах набухших зерен, которые осыпались от малейшего прикосновения. Рожь поднялась такая высокая, что накрывала его с головой, и он не видел границ поля. Ему казалось, что оно бескрайнее и тянется до самого горизонта. Где-то совсем рядом должна была проходить узкая дорога, и он шел к ней. Напряженно, точно задыхаясь от зноя и духоты, звенели цикады, он чувствовал, как растекался над головой полуденный жар, жадно облизывавший лицо, когда он попадал в полосу солнечного света, и пот тотчас же выступал на лбу и покрывал нос. Тучные мыши, сновавшие по земле, попискивали от удовольствия, жадно поглощая лакомые шарики и не обращая на него никакого внимания. Ему тоже захотелось набрать пригоршню зерен и не спеша разжевать во рту, ощутить вкус переспевшего зерна, в котором уже угадывался аромат свежей хлебной корочки.

Мальчик остановился, вышелушил на ладонь горстку зерна, забросил ее в рот и стал жевать. И голод, мучивший его, мгновенно отступил. Ему захотелось нашелушить много зерен, набить ими карманы, чтобы можно было жевать долго, но послышался чей-то тоненький заливистый смех, точно мышонок подсмеивался над ним, он опустил голову, и в один миг небо потемнело и тьма опустилась на поле, будто собиралась гроза.

Он оглянулся по сторонам. Смех усилился, но теперь он проникал откуда-то с высоты, падал на голову, как проклятие, и страх сковал все тело в предчувствии неизбежной кары. «Да ведь меня расстреляли!» — вдруг вспомнил Ксенофон, и в памяти сразу же проявилась вся картина: как его вывели, поставили у стены, как Петерс для проформы спросил о последнем желании и предложил жизнь в обмен на предательство. Как прозвучали команды «приготовиться», «цельсь» и «огонь», как раздался залп и он упал, не почувствовав никакой боли.

«Значит, я уже не на земле, — подумалось ему. — Но откуда это поле?.. Почти такое же, кажется, находилось рядом с моим домом, где я родился. Выходит, меня перенесли туда, чтобы я попрощался… Мне всегда хотелось побывать там и пройтись по колосящемуся полю. Какой-то странный магнит всегда притягивал меня к покачивающимся колосьям. По вечерам я садился на крыльцо и до самого заката солнца смотрел на них. Пока мама не отправляла меня спать».

Ему вдруг вспомнилось: откуда выходим, туда и вернемся. «Вот я и вернулся…»

Снова прозвучал тоненький ехидный смешок, и Ксенофон Дмитриевич открыл глаза, увидев словно в покачивающейся дымке круглое лицо Серафима с гнойными красными подглазьями, щеристым ртом и гнилыми обломками зубов. Охранник склонился над ним и медленно водил перед его носом размоченным в воде сухариком.

— На-ка, съешь, — перестав смеяться, сказал Серафим и сунул ему в рот сухарик.

— Где я? — спросил Каламатиано.

— Как — где? — удивился Серафим. — В тюрьме, где ж еще.

Ксенофон разжевал сухарик. Зубы уже плохо слушались его, и он ощутил привкус крови. Десны кровоточили, он давно это заметил. Но запах ржаного хлеба он все же почувствовал. Дымка рассеялась, и явственно проступили заиндевевшие стены тюремной камеры.