— А вы не боитесь, что я сейчас сниму трубку и приглашу сюда товарища Петерса из ВЧК, чтоб он арестовал вас? — посерьезнев, проговорил Карахан.

— За что? — удивился Рейли, и лицо его озарила улыбка. — Мы с вами разговариваем, размышляем, обмениваемся мнениями. Я и не знал, что у вас теперь за это арестовывают и ставят к стенке.

— Вот видите, оказывается, вы не все знаете, — усмехнулся Карахан.

— Я и не говорил, что я все знаю. Но то, что знаю, я выучил твердо. Как «Отче наш». И вы знаете, что я это знаю. — Рейли хоть и улыбался, но тотчас почувствовал внутри тающий холодок. Такого отпора он попросту не ожидал, а уж тем более угрозы ареста. Конечно, надо было родиться первостатейным нахалом, чтобы в первый же день попытаться завербовать заместителя министра (в мыслях он никак не хотел признавать этой дикарской аббревиатуры «нарком», да и вслух произносил с усилием) иностранных дел революционного государства, но Рейли не верил в революции и уж тем более в революционеров, считая последних обычными кондотьерами. А хорошо зная тайную денежную подоплеку отношений между Лениным и немецкими финансистами, которые щедро заплатили ему за революцию, он не сомневался, что все это было сделано с одной целью: спасти германскую военную машину от поражения. Но теперь, когда Америка вступила в войну, делать ставку на немецкую империю глупо, и все должны это понимать. Уж тем более дипломаты. Рейли допускал, что среди лидеров новой власти есть и группа фанатиков, которые готовы умереть за идею, но Карахан в их число не входил. В этом Рейли не сомневался, ибо имел надежные сведения от лиц, хорошо знавших Льва Михайловича.

Зазвонил телефон, и Карахан минуты полторы что-то разъяснял тупому чиновнику или дипломату на другом конце провода. Но едва замнаркома положил трубку, как Рейли сделал свой самый опасный ход: он всегда любил наступать первым и идти на обострение с противником.

— Что же вы не звоните Петерсу, Лев Михайлович? Как, кстати, его зовут? Яков Христофорович? Я ему привез привет от его жены, небольшое письмецо. Так что у меня найдется, о чем с ним побеседовать.

Карахан холодно усмехнулся, помедлил и поднял телефонную трубку.

— Коммутатор?.. Мне Чрезвычайную Комиссию, Петерса… — Несколько секунд Лев Михайлович ждал у телефона с невозмутимым выражением лица, глядя на Рейли, точно говоря: тебе страшно не повезло, голубчик, ты не на того напал. Рейли даже начал сомневаться, вспоминая все, что ему было известно о Карахане. «Не может быть, чтобы меня специально так глупо информировали о Карахане, дабы подставить и обезвредить в первый же день приезда.

Это выгодно лишь немцам, которые злы на меня, ибо я перестал на них работать. Неужели и в нашей разведке завелись немецкие агенты?..» — Яков Христофорович? Это Карахан из Наркомпндела… Да, добрый день… Я знаю, они мне уже звонили, я, естественно, направил их к вам, это же не наша проблема… Хорошо, согласен, но я звоню вам сейчас совсем по другому вопросу… — Карахан выдержал паузу, взглянул на Рейли. Сидней был невозмутим. — Тут по нашим каналам прибыл один товарищ, он говорит, что у него есть послание от вашей жены… Да, из Англии… Вы говорите по-русски?

Рейли кивнул. Карахан передал ему трубку.

— Здравствуйте, Яков Христо-фо-ро-вич, — с акцентом и растягивая отчество Петерса по слогам, проговорил Рейли. — Я привез запи-соч-ку ог вашей супруги и дочери. Они передают вам большой привет и другие пожелания. При встрече я готов ее передать вам… Да, и рассказать вам о последней встрече с ними… Я встречался несколько раз… Па-жалюс-та! Я буду тогда телефонировать… — записывая телефон Петерса, радостно проговорил Рейли. — Спа-си-бо!

Pейли положил трубку, с благодарной улыбкой посмотрел на Карахана.

— Спасибо, Лев Михайлович. Петерс будет вам весьма признателен.

Несколько секунд они молчали, изучающе глядя друг на друга, но Рейли уже почувствовал: они договорятся.

— По-моему, мы недоговорили, Лев Михайлович, — первым нарушил молчание Сидней.

— Вы считаете, у нас еще есть темы для разговора? — удивленно спросит Карахан.

— Конечно, — улыбнулся Рейли.

Третий визит после приезда в Москву Рейли нанес Каламатиано. Они были знакомы давно, и «Кен — нежная душа», как звал его Сидней, сразу же полюбился отчаянному авантюристу, которого грек немало консультировал по юридической части торговых сделок, ибо хорошо знал российские законы, в которых англичанин был не очень силен.

Ксенофон Дмитриевич на первых порах помогал Рейли совершенно бескорыстно, не требуя даже комиссионных за свои консультации, а Сиднею, любившему жить на широкую ногу и сорить деньгами, их всегда не хватало, чтобы щедро отблагодарить русского грека, которого он сразу же зачислил в свои лучшие друзья. Это Рейли ничего не стоило и явилось началом странной дружбы меж людьми весьма на первый взгляд несхожими. Даже проницательный Ликки, многое знавший о Рейли, советовал своему соотечественнику держаться от него подальше, но что-то притягивало Каламатиано к беспутному Казанове, не имевшему ни руля, ни ветрил. Так целомудренного юношу влечет красота и распущенность гризетки. Но Рейли, ко всему прочему, обладал безудержной отвагой и смелостью, которые подчас граничили с безрассудством, а порой он потрясал Ксенофона Дмитриевича столь тонким расчетом и дальновидностью ходов, что русский грек невольно изумлялся: он сам вряд ли бы додумался, несмотря на весь свой опыт и незаурядную деловую сметку. И все это легко, без противоречий уживалось в одном человеке, блиставшем яркой актерской игрой на российских жизненных подмостках.

Но и Сиднея притягивал Каламатиано. Капризная губка, застенчивый румянец на щеках, упрямое молчание человека, не умеющего лгать, в то время как для Рейли легче было соврать, чем сказать правду. Эта прямота и искренность столь же сильно потрясали Сиднея, как его буйная фантазия — Кена, а нежная, бескорыстная душа грека трогала англичанина до слез. И дружба между ними завязалась как бы сама собой, соединив достоинства одного и недостатки другого. Они редко виделись, но всегда помнили друг о друге, и каждый раз встречались, как пылкие братья.

Полярность характеров помогала им и в деле. Именно Рейли договорился о закупке большой партии американских автомобилей для российской армии, Красного Креста и губернских земств и попросил помощи Каламатиано. Авторш ст последнего был достаточно прочен в России, и они оба неплохо заработали на этой крупной сделке, договорившись и впредь вместе сотрудничать на российском рынке, но началась война, и пути их временно разошлись. Теперь, вернувшись в Россию, Рейли тотчас вспомнил о Ксенофоне, поэтому, выйдя в половине четвертого из Наркоминдела, он отправился в американское консульство, уже зная о новой должности старого друга, но его там не застал. Девитт Пул в одиночестве потягивал свое виски: повод был весьма печальный: 4 мая после затяжной болезни скончался его друг и начальник, генконсул Мэдрин Саммерс.

— Ксенофон был с утра, — сказал Девитт, — мы вместе отправляли тело Мэдрина в Мурманск.

Рейли знал Саммерса. Тот был довольно тесно связан с разведкой, как Пул, но все, кто его хоть раз видел — доброе лицо Санта Клауса с мягкой, застенчивой улыбкой, даже предположить не могли что-нибудь подобное. Но именно Саммерс, как позже узнал Каламатиано, уже поздней осенью 1917 года установил связь с оппозиционно настроенным донским казачеством, именно он добился расширения штата московского генконсульства и организации Информационного бюро, которое взяло бы на себя функции разведки. Ксенофон всегда полагал, что это инициатива Пула, который, как оказалось, был лишь добросовестным исполнителем, а истинный творец и руководитель этого проекта скромно оставался в тени, застенчиво улыбаясь и поддакивая Пулу. Когда Девитт рассказал об этом Каламатиано, он несколько минут не мог проронить ни слова, настолько велико было потрясение.