— Что так тяжело вздыхаете? — задиристо спросил Брауде.

— Да хреново все, Паша. Ну что, ты поймал за руку своего воришку, который у тебя водку разбавляет?

— Пока не до него.

— Ладно, покалякаем о Рейли. Только не на улице же и не на сухую, — заметил Синицын.

— Можно ко мне. Литра хватит?

— Ну это уж кто как пьет. Для иных штафирок и золотник — пол-литра, нам, понюхавшим пороха, и лигр на два захода. Второй я беру на свои. Ты о закус-. кс не забудь! Это важно.

— В закуске мы тоже кое-что понимаем, господин подполковник!

Синицын сразу же почувствовал в Брауде этот гусарский настрой и постарался его не погасить. Первый же тост за фронтовое братство выпили по стакану, но дальше, чтобы не свалить в одночасье капитана, Ефим Львович наливал по пятьдесят, заставляя Пашу есть сало с луком. Сам Синицын на сало не налегал, ибо в сочетании с водкой жир пища неважнецкая, уж лучше потрошки, которые, углядев на рынке, Синицын приготовил с луком, перцем и уксусом, но наперчил так, что желудок Паши для такого злыдня был не приспособлен. И очень хорошо. Потому что тогда он бы не дошел до того состояния, какое требовалось.

На счастье Ефима Львовича, зашла экономка в сопровождении своего кавалера, носатого, с ядовитым лицом пакостника старикашки, которого Синицын тотчас взял в оборот. Он сорвал с груди нательный крестик и громоподобно зарычал:

— Целуй, гад, что водку у барина не разбавлял! Целуй!

Старикашка пал на колени и во всем сознался. Синицын от имени Павла пообещал простить вора, если тот немедля принесет им литр. Кавалер экономки на литр не раскошелился, а вот поллитру все же приволок, за что был прощен. Влив в Брауде два литра — Синицын исхитрился и, налив в одну из бутылок воды, пил ее с тою же гримасою, с какой всегда опрокидывал рюмку, — Ефим Львович ушел в полночь с сознанием полной победы. Паша, не дойдя до дверей, чтобы проводить гостя, рухнул прямо на пороге.

Прошло почти две недели после той встречи с Аглаей Николаевной, когда Каламатиано приносил ей продукты и между ними состоялся тот откровенный разговор. Ксенофон Дмитриевич каждый день собирался зайти в дом на углу Большой Дмитровки и Камергерского, почти каждый день проходил мимо, но герань стояла на правой половине окна, а кувшин с китайскими золотистыми драконами не появлялся. Несколько новых сообщений доставил сам Ефим Львович, они встретились мимоходом на улице, а Каламатиано отдал ему деньги. Синицын словно боялся назначать ему свидание на квартире Лесневских. Может быть, он заметил перемену в настроении Аглаи Николаевны и решил, что лучше не испытывать судьбу, не сближать этих людей, симпатизирующих друг другу, а возможно, она сама объявила ему обо всем, но так или иначе формальных поводов, чтобы зайти, не находилось, а являться без них, будто за обещанной любовной страстью, ему было неловко.

«Может, оно и к лучшему, — думал Ксенофон Дмитриевич, посвящая все время работе, тормоша своих агентов и составляя одно донесение за другим, — Аглая Николаевна наверняка после моего ухода скорее всего устыдилась своих отважных признаний и теперь благодарна тому, сколь деликатно я себя веду, не напоминая ей о прошлой встрече…»

Так он себя убеждал, уговаривал и верил собственным предположениям. Его мучило и то, что он причинит боль жене, которая доверяла ему, никогда не спрашивая, где и с кем он бывает. В силу строгого религиозного воспитания жене с детства внушили, что телесные отношения между мужчиной и женщиной оскверняют душу и необходимы только для рождения детей, и как Ксенофон Дмитриевич ни старался, переубедить свою супругу он не мог. Поэтому он, к ее удовольствию, и перебрался спать в кабинет. Зимой он не испытывал от этого никаких неудобств, но весной и по мере приближения лета желания плоти чаще напоминали о себе, особенно к ночи, когда духовная сила ослабевала, и разные, подчас непристойные видения свободно проникали в сознание.

Ксенофон еще раньше как-то говорил об этом с Хиллом. Тот, будучи в Москве один, справлялся с телесным жаром проще: шел в «Трамбле» и брал на вечер проститутку.

— Среди них есть и хорошенькие, — рассказывал он, — и даже неглупые, но больше всего меня потрясло другое: когда от своей Лили, я их всех так зову, вдруг узнал, что она дворянского сословия, говорит свободно по-французски и по-английски и даже по-гречески, обучена манерам, играет на фортепьяно.

И представь, она совсем недурна собой! Фигурка просто загляденье! Если б мы познакомились на каком-нибудь званом вечере, я бы непременно сделал ей предложение! Когда мы пришли в нумер, она вдруг застеснялась и даже хотела уйти. Я подошел к ней, взял ее за подбородок: ее лицо было белым как мел, а черные глаза горели сумасшедшим блеском! Я страшно возбудился и поцеловал ее, чего никогда не делаю с проститутками, да и они обычно не разрешают, а тут неожиданно возникла настоящая страсть! Мы общались на английском, я видел, что и она неравнодушна ко мне и первая стала раздевать меня…

— Не надо, — прервал его Каламатиано.

Ксенофон и сам побледнел как мел, живо представив вдруг эту сцену.

— Слушай, приятель! Относись к этому проще и разберись со всеми вопросами прежде всего вот здесь? — Хилл постучал по голове и усмехнулся: — А иначе тебе придется обращаться к психиатру.

Хилл, несмотря на всю грубоватость манер, был прав. У Ксенофона на этой почве уже давно возник целый клубок проблем. И все началось из-за того, что с женой интимные отношения не сложились. Она с первого дня после свадьбы стала относиться к этим просьбам мужа довольно неохотно. Это было унизительно — каждый раз домогаться ее чувственных ласк, раздеваний, просить, чтобы она пошла на это. И вскоре он перестал напоминать ей о ее супружеских обязанностях. Родился сын, жена выматывалась, вставая к нему по ночам — в этот период они почти два месяца жили без няни, — и все как бы было естественно, не до того. Ксенофон Дмитриевич много работал, и однажды Леник, как нежно звал он жену за некую ленивую медлительность в движениях, постелила ему в кабинете, чтобы она могла по-. спать спокойно, ибо, приходя посреди ночи, он невольно будил ее, и она долго не могла потом заснуть. С тех пор он все чаще оставался у себя в кабинете, а с конца апреля спал там постоянно. И Леник не возражала. Нет, их отношения оставались чудными, нежными, после этого переселения в кабинет Леник еще трепетнее стала заботиться о нем, всегда влюбленно глядя на него.

— Береги себя. Не пей сырую воду, я слышала, под Москвой зафиксирована вспышка холеры и гуляет эпидемия дизентерии… У тебя все горло открыто, а ветер холодный… Нет, ты должен каждый день надевать чистое белье и чистую рубашку… Не страшно, я сама постираю, ничего со мной не случится, я не барыня изнеженная. И брюки надо каждый день гладить…

Она брала ножницы, убирала лишний завиток его волос, который нахально спускался к уху и портил все впечатление.

Даже Пул, который хоть и обсыпал свой костюм сигарным пеплом, но все же старался быть великим аккуратистом, однажды не выдержал и сказал:

— Послушайте, Ксенофон, вы каждый день как живой укор моей совести! Нельзя же быть все время таким ухоженным, вылизанным и выглаженным! Ну что вот это такое?! — он ткнул в него пальцем. — Ни одной морщинки на пиджаке! А какая стрелка на брюках! Вы ногти каждый день подстригаете? Откуда вы берете на все это время? Расскажите секрет!

— Это все заслуга моей жены, — скромно ответил Каламатиано.

— Вам чертовски повезло с женой, Ксенофон! — не без зависти произнес Девитт.

— Да, я знаю…

И все считали, что ему повезло. Даже Рейли. Потому что домашний уют и заботу он ценил превыше всего, а его дамы сердца всегда были искусными любовницами, но никудышными женами, и он все делал сам, каждый раз с завистью восклицая:

— Ну почему такие жены достаются другим, а не мне! Ну почему?!