И официант забрал пельмени.

— Между прочим, в Лубянской тюрьме пельменями не потчуют, — назидательно сказал Синицын. — Не знаю, как сейчас, но месяц назад в бутырских казематах угощали холодной перловкой без масла, ядовитой баландой из селедочных голов с плавающими на. поверхности листиками лука. Воняет от нее так, что крысы бегут от этого запаха. Да триста граммов хлеба вдень, кружка кипятка. Сейчас же в связи с общей разрухой норму хлеба снизили до ста пятидесяти граммов. Кипяток, думаю, остался, перловка, или, как ее звали, шрапнель, вряд ли. Поэтому ловите миг удачи, господин Каламатиано, и запоминайте, как хорошо было на воле.

Каламатиано проглотил комок, вставший в горле, представив, что уже завтра ему придется познакомиться с тем меню, о котором столь красочно поведал Синицын. По нормальной логике, ему оставалось лишь встать и уйти, дальнейший разговор продолжать было бессмысленно, а уж тем более сидеть рядом с этой красной сволочью за одним столом. Ксенофон Дмитриевич понимал, что бесполезно взывать к милосердию профессионального офицера-разведчика, который, как сам признался, специально разыграл всю эту провокацию, а Каламатиано на нее попался.

Официант принес пельмени, Синицын долил себе водку — Ксенофон Дмитриевич не пил — и заказал еще триста граммов анисовой.

— Стол оплачиваю я, так что не беспокойтесь, — улыбнувшись, заверил Ефим Львович. — Советую все же попробовать пельмешки с соусом провансаль, но добавив туда побольше уксуса и перца. Тогда вкусно…

Каламатиано все еще колебался, не решаясь встать и уйти: врожденный такт не позволял ему покинуть даже этого мерзкого подлеца. Все-таки он его пригласил на эту встречу, в это кафе и вежливо досидит до конца. Ксенофон Дмитриевич даже съел несколько пельменей, и они ему понравились. Он выпил и рюмку водки. Синицын тут же ее наполнил и по-приятельски подмигнул ему:

— А что же без соуса? Хотя бы горчички?

Каламатиано положил себе в тарелку провансаль, добавил уксуса и горчицы, намазал новым соусом пельмень, отправил в рот и, разжевав, согласно кивнул:

— Неплохо.

— Я же говорил! А сколько в вашем бюро платят за сведения стратегического характера? — поинтересовался Синицын.

Каламатиано презрительно взглянул на подполковника.

— А я, между прочим, весьма серьезно спрашиваю, — проговорил Ефим Львович. — Будем считать, что я принимаю ваше предложение, а вы за это прощаете мне весь этот страшноватый розыгрыш. Я понимаю, что вы пережили немало неприятных минут, но согласитесь, что такое вполне могло быть. Я все-таки профессиональный разведчик и, если вы хорошо попросите, дам вам несколько полезных советов, иначе вы не только себя, но всю агентурную сеть провалите, если, конечно, таковую создадите. Нельзя же так, на основании двух фраз, проникновенно произнесенных, делать далеко идущие выводы. Я почему-то лучше о вас думал, когда мы в шестнадцатом с вами встречались. Тогда вы меня покорили своим профессионализмом. Я уж не говорю о корсете. Но работа разведчика — это совсем другое, Ксенофон Дмитриевич. Совсем другое…

Как ни странно, но Каламатиано совсем не обиделся на Синицына. Наоборот, он был ему весьма благодарен за столь показательный урок, в процессе которого новоявленный глава секретной службы пережил приступы отчаяния, боли, ненависти, минуты жуткие и беспросветные, но полезные для дела. Лучше с самого начала мордой о стол, сразу обжечься и впредь вести себя осмотрительно, «не подставляться», как советовал Ефим Львович, на сто процентов правый, когда говорил, что пока Ксенофон Дмитриевич один и жертвует лишь своей жизнью, а потом, сформировав информационную группу, агентурную сеть, он рискует провалить и ее.

Каламатиано решил присвоить каждому агенту свой порядковый номер вместо привычных полицейских кличек типа «Фикус» или «Гребной», и донесения будут подписываться этими номерами. Синицын согласился и сразу же выбрал свой номер — 12. Двенадцатого декабря у него день рождения. 12 июня родился сын. И вообще это число счастливое для него.

— А кто все же провалил вашу операцию по обезвреживанию Ликки? — уже прощаясь в тот вечер с Синицыным, спросил Ксенофон Дмитриевич. — Неужели Локкарт?

— Что, интересно стадо? — улыбнулся Ефим Львович.

Они медленно прошли сквером по Цветному бульвару к Трубной площади и стали подниматься по Рождественскому бульвару к Сретенке. Вечер подкрадывался теплый, весенний, неумолчно звенела капель, и ручейки, вспыхивая в лучах закатного солнца, стремглав сбегали вниз. Улицы заметно опустели. В сквере на одной из скамеек, освободившихся из-под снега, они встретили влюбленную парочку: гимназистика с барышней. Те сидели, держа друг друга за руки, погруженные в свои чувства и ни на кого не обращая внимания, как в старые времена. Солнце уже заходило где-то за домами, золотя купола церкви Рождества. Вечерня только что кончилась, и богомольные старушки в черных платочках растекались по переулкам.

— Локкарт тут ни при чем, — выдержав паузу и наглухо запахнув шинель, заговорил Синицын. — Хотя он и подчинен оперативному отделу Форин офис, министерства иностранных дел. Для таких операций выбирают людей помощнее, чем Роберт. Не буду вас дольше томить: это ваш дружок Джо Хилл помешал мне, а вывез Ликки через Финляндию Поль Дюкс, агент «Интеллидженс сервис», который работает в России совершенно самостоятельно и получает задания непосредственно из Лондона. Хилл мог спокойно меня убрать, но делать этого не стал, за что я ему даже благодарен. Но у него на это были причины. И запомните: кроме вас, о личности ваших агентов больше никто не должен знать, пусть даже сам Девитт Пул, ваш начальник, начнет требовать, чтобы вы назвали наши настоящие имена.

— А что мне делать в этом случае? — спросил Каламатиано.

— Просто пошлите его подальше, — усмехнулся Ефим Львович.

— Но я… — Ксенофон Дмитриевич замялся. — Он консул…

— А вы попробуйте! Вы же не консула ставите на место, а неграмотного начальника. И увидите, он сразу станет относиться к вам с большим уважением. Иначе превратитесь в половую тряпку, а Девитт будет о вас ноги вытирать. Вас назначили, и на этом доверие закончилось. Вы приносите информацию и требуете денег. Вот и все отношения с Пулом. Все остальное — ваша территория, где вы единоличный распорядитель. И сразу же оговорите свое жалованье, это помимо всяких командировочных и представительских расходов. Впрочем, вы бизнесмен и этот аспект, надеюсь, хорошо знаете и без меня. И еще. С этого момента вы забыли, где я живу, а я не знаю ваш дом…

— Я и так не знаю, где вы живете, — пожал плечами Каламатиано.

— Я вам сейчас покажу, но приходить ко мне домой только в случае крайней необходимости, когда другого способа срочно связаться или предупредить друг друга нет и вы уверены, что мой дом не провален. Об этом будет сообщать знак, я покажу какой. Встречаться нам лучше очень редко и не здесь, в центре, а в Подмосковье или на окраине, я это продумаю. Связываться будем записками, написанными особым шифрованным языком, и оставлять их в тайниках. Их устроим в разных местах, но надежно. Очень важен вопрос слежки. Вы должны уметь сразу же обнаружить за собой хвост, чтобы не провалить тайники. Следить могут и не потому, что вас в чем-то конкретно подозревают, и не обязательно ВЧК. Они, кстати, меньше этим занимаются. Сейчас в Москве примерно шесть крупных разведывательных центров, которые пока работают сами по себе. Это Военконтроль при полевом штабе Реввоенсовета, разведка Троцкого, проще говоря, где я и работаю, разведка Мурадова, командующего Московским военным округом, ВЧК, там Дзержинский уже создал аналогичные структуры, у эсеров есть свой разведцентр, есть разведка Генштаба, есть Высшая военная инспекция Подвойского, где, я знаю, тоже есть свой маленький отдел, и, наконец, разведка Главного морского штаба, самая крупная и имеющая на сегодня лучших специалистов. Уже семь разведок получилось вместе с эсерами. Последние обещали, что будут работать совместно с нами, но это только на словах: они не делятся информацией с нами, а мы с ними. Кстати, самый лучший архив в разведке Главного морского штаба. У меня там приятель работает, это они раскопали вашего Ликки и совместно с нами готовили его захват и перевербовку.