— Камрады! Чего этот оборванец нас срамит! То луну примуровал, а тут еще с квашни свалился и позвонок сломал. Помещик выискался! Весь цех срамит. Выкинуть его!

Остальные были точно такого же мнения. Один распахнул дверь, другой схватил Яна-поляка за шиворот, двое уперлись ему в спину — и Крашевский пулей вылетел в общую комнату! Пытаясь удержаться на ногах, он наткнулся на Анциса Гайгала, который в это время у стойки платил за третий полуштоф. Тот обернулся и уже занес кулак, но Друст удержал его.

— Этого не бей, это наш Ян-поляк, мой друг.

Вместо удара Крашевский получил чарку водки, которую ему сунули в руку. Корчмарка за стойкой жалась к самой стене, пугливо поглядывая на диких гостей, которые, не морщась, пьют водку, как воду, и вот-вот затеют драку. Кузнец, Криш и босой лиственский с недоуздком на руке сидели в сторонке на скамье. Мартынь угрюмо глядел в пол и выпивал, когда его подталкивали. Криш тоже ничего не говорил, но почти и не пил. Лиственский честил своего пастора, этого живодера проклятого, и охотно тянулся за водкой, ведь за нее же не надо было платить.

Крашевский слышал о несчастье сосновского кузнеца и поезжан успел здесь повидать. После четвертой чарки он уже так нагрузился, что, едва упираясь негнущимися ногами, привалился спиной к стойке. Зато еще гибче стал у него язык. Хрипя меньше обычного, он отделывал своих новых друзей.

— Бараны вы, а не мужики! Слышите, что я вам говорю: бараны! И на этом стоять буду. Весной вас стригут, а осенью еще чище. Почитай что нагишом бродите, вши вас заели, а бароны ходят в куньих шубах и велят парить розги, когда с вас, кроме кожи, нечего содрать.

Криш задрожал всем телом и прямо позеленел.

— Чего эта немецкая примесь там мелет? Заткните ему пасть!

— Я тебе, сосунок, не немецкая примесь! Если бы ты так ненавидел немцев, как я, так они бы уже давно не разделывали вам спины. А что же тогда останется, если мою пасть заткнуть? Твоя? Ты ее в ход пускаешь, только когда надо облаять такого же горемыку или барину рукав облизать. Если бы вы слушали, что говорит вам Ян-поляк, кузнец не сидел бы здесь повесив нос, он бы уже давно был в лесу, а эстонец валялся бы с разбитым черепком.

Мартынь поднял голову и глянул страшными глазами. Друст подсунул Яну-поляку чарку к губам.

— На-ка выпей лучше и поменьше тарахти. Не тревожь ты его, а то как хватит — косточек не соберешь!

Каменщики, видимо, направились в другую корчму — друг за дружкой они выходили из немецкой каморы, оставаясь кучкой стоять в дверях. Крашевский выпрямился и протянул руку.

— Поглядите-ка — вот настоящие немецкие обсевки! Рижские ремесленники-цеховики!.. Луну примуровали! Барские холопы, проходимцы! Что они строят в Сосновом? Подвал они кладут, тюрьму, где вас будут морить и истязать.

Друст со своими подручными угрожающе обступили эту четверку. Иоргис Гайгал встряхнул перевязанного так, что у того голова мотнулась, как пуговица.

— Сучий ты сын! В муку тебя смолоть, да и эстонца твоего, кому служишь! С господами заодно, тюрьму строят! Как, ребята, пришибем их?

Перепуганные каменщики только рты разевали. Клав был потрезвее и поэтому потише остальных.

— Чего нам убивать этаких, пусть грызут свой кирпич да известку хлебают. Пускай они лучше нам поставят.

Решение было толковое, с ним согласились все. Толстяк опомнился первым.

— Ну, понятно, поставим — что у нас, денег не хватит! Потому и пришли, а не драться с вами. Тоже рабочие люди. Корчмарка, полштофа водки — нет, давай, целый штоф! И пива! Каждому по кружке пива!

Прямо на удивление говорил он по-латышски, сейчас совсем чисто. Началась выпивка за счет каменщиков. Спустя немного перевязанный расцеловался с Друстом и вновь начал хвастать.

— Навозная жижа то, что мы здесь пьем, в Риге фурманы таким колеса моют. Заходите к нам в Риге, вот тогда мы вас угостим. У Шмидта, в погребке у ратуши, такие бочки с вином, до потолка, наливай штоф и пей, пока не свалишься.

Словно ему самому принадлежал такой винный погреб. Друст чем больше пил, тем больше настраивался на драку.

— Каменщики с нами пойдут! Десять человек — всех на свадьбе в клочья раздерем, все имение вдребезги! Огня под застрехи, чтобы выжечь все змеиное гнездо!

Каменщики переглянулись и поспешили уверить, что пойдут с ними хоть в пекло. Но немного погодя перевязанному пришла нужда выйти. Затем товарищ его отправился посмотреть, куда тот запропастился. Когда Друст спохватился, в корчме не осталось ни одного каменщика.

— Черти, они же нас надули. Уговорились, что поставят и заплатят.

С ревом все выскочили вон, но рижан и след простыл. Разозлившись, с руганью пошли назад. Иоргис Гайгал заметил лиственского мужика, который как раз, захлебываясь, расписывал Кришу, как они кинули дохлую собаку в пасторский пруд.

— А этот босой с недоуздками чего здесь разоряется? Чего он нашу водку пьет? А ну, надевайте ему эти недоуздки на голову, и пошли топить в мочиле!

Томс ничего не сказал. Рот у него, как всегда, приоткрыт, словно собирается рассмеяться. Остановившись перед мужичонкой, поглядел немного, потом выхватил недоуздки и надел ему на шею. Одной рукой схватив за шиворот, другой за мотню, вскинул его, точно ребенка, пинком распахнул дверь и выбросил вон. Ткнувшись в коновязь, арендатор лиственского пастора, покачиваясь, исчез за углом стодолы.

Крашевский, пытаясь устоять на ногах посредине корчмы, размахивал кулаками и проповедовал, как заправский пастор:

— Бараны, говорю вам и стою на том! Над своим братом потешаться да за дверь его выкидывать, на это у вас духу хватает. А вот немецким подпевалам дали удрать. Господа бароны у каждого из вас поодиночке тянут жилы, а потом дозволяют подыхать стадом. Ну скажите, сколько в ваших волостях подохло еще недавно, в голодные годы? И сколько осталось в живых во время большой чумы сто лет назад? А вы ничего не делаете. Гнете хребет шесть дней и идете в воскресенье в корчму, чтобы корчмарка еще больше жирела, — поглядите, вот она, завтра лопнет. Деньги пропиваете, ум пропиваете, таким, как я, уподобляетесь. Что вы обо мне беспокоитесь — я ведь Ян-поляк, мне это можно. Имение пропил, чахотку пропью, и конец! У меня нет невесты, которую эстонец может взять, будто какую-то рукавицу, и отдать другому.

Друст попытался утихомирить его. Но Ян-поляк, загоревшись, уже не отступался. В его костлявой руке еще хватало силы, чтобы оттолкнуть приятеля.

— Бараны, говорю я вам, ими и останетесь! Раз господа уже гнали вас на войну с московитами, вы, понятно, шли. А когда, спрашивается, вернулись — те, кто вернулся?.. Сестру оставили в люльке, а застали взрослой. Петь об этом вы умеете, это да. А потом вам приходилось воевать с поляками, литовцами, эстонцами — каких только врагов не было у ваших господ? Раз вас окрестили в католичество, а потом решили, что католическая вера не годится, и перекрестили в лютеран. Разве кто спрашивал, чего вы сами хотите? А сами вы разве чего-нибудь хотели, что-нибудь могли?

Голос его прервался, он долго кашлял, затем попытался покрепче утвердиться на ногах. Вскинул кулак еще выше.

— Это были не вы, а отцы ваши, и угнетали их старые помещики. Но помните, что вам говорит Ян-поляк, нищий и пропойца, который один видит больше, чем вы все вместе. Новые будут не лучше старых. Теперь они вас будут на бунт против шведов подбивать, потому что такого смертельного врага у немцев никогда еще не было. На ваших друзей вас будут подымать. Против сильнейшего войска и искуснейших правителей в Европе. Как кострику, вас развеют и загонят в леса. Как волки, вы будете скрываться там и, как волки, один за другим погибнете.

Что-то треснуло. Кузнец вскочил, выхватил из-под одежды короткий, собственной выковки меч и всадил его в стол из неструганых досок.

— Его правда! Не хотим подыхать, как волки в лесу!

— Волки… я забыл, с кем я вас поравнял. Вы не хотите… чего ж вы хотите? Если б вы чего хотели, то добились бы. Что валдавцы под Ригой учинили? Барона убили, имение сожгли — и что им за это было? Теперь они под казной, на барщину в имение ходят четыре дня, два работают на себя. У них ваккенбухи, ренту им повысить не могут, подати тоже. У них есть школа, есть свой крестьянский суд, управляющий не смеет пороть за каждый пустяк и невест их, как рукавицы, дарить другому…