Дарта не слушала его. Плакать она не плакала. Эти Атауги-кузнецы сами будто из железа — так по всей округе про них говорят.

— Вот так пропал Юрис, вот так и Мартынь пропадет, — твердила Дарта. — А тебя отдадут этому болвану, Лауковскому приблудному.

— Не надо про это, матушка! Уж так, видно, суждено, сам господь бог тут ничего не переменит.

— Потому что вы в бога не веруете — ни ты, ни Мартынь. И Юрис тоже не веровал. Потому что у вас не настоящий, а лютеранский бог. Была бы еще в Лиственном католическая церковь, я бы всех проклясть велела. Никто бы в воскресенье с утра не поднялся, ни рукой, ни ногой не пошевелил бы,

Марцис рассердился всерьез.

— Не городи ты, мать! Никакого проку от твоих богов не было и не будет. Чушь одну они вам там с амвонов несут. Школы заводят, грамоте учат, заповеди да молитвы. И все только, чтобы для господ побольше холопов послушных вырастить.

— Я вот схожу в Лиственное к пастору. Скажу ему: да это же почище смертоубийства, что они с дитем хотят учинить. Разве ваш Лютер, скажу я ему, велит освящать деянья извергов?

Старик сплюнул.

— Нашла спасителя: лиственский поп к нашему эстонцу в гости ездит. Поп, он на то и есть, чтобы господам служить, для того и держат его и кормят. Спасители у нас в дедовские времена были, когда и сам крестьянин человеком был, а не навозом под господскими ногами. А вы отпали от них — ты со своим католическим богом, и Юрис, и Мартынь, да и Майя тоже. Вот потому-то у нас все так и выходит.

Дарта вскинулась, рассердившись не меньше его.

— Ну, ты, со своими спасителями! Где же они были, когда старый Брюммер приказал тебя искалечить? Гляди! Сколько уж раз этот самый лиственский лютерец клял тебя. Сколько раз грозил — коли поймают, выпарят твою кривую спину так, что разогнется.

— Моя спина и так и этак ни на что больше не годна. Позвонки перебиты, тут уж ничего не поделаешь… Последнюю свою косточку оставил бы этим волкам, только бы Майю нашу отдали…

Майя не могла больше выдержать, у нее задрожали плечи.

— Да перестаньте же, родимые… что вы меня мучаете! Не могу я больше… Хоть прочь беги!

Марцис, опомнившись первым, даже сник.

— Я же, доченька, ничего, вот только старуха дурная… А тебя не томит ли жажда, никак с самого утра соленого поела?

— Ничего я не ела… Только вот здесь у меня жжет… так и печет…

— Так пойдем, дочка, дам тебе испить. Есть у меня холодненькое.

Он оперся руками о колени и поднялся со скамейки. Ноги его двигались неестественно проворно, точно рысцой унося вперед скрюченное тело, В клети по стенам еще увядали Яновы венки, стоял терпкий запах муки и трав. В лохани заплесневевший толстый слой овсяной мякины и ржаных зерен. Когда внизу выдернули затычку, плесень опустилась пониже. Липовый ставец с белыми обручами наполнился желтоватым пенистым соком. Майя пила так, словно и впрямь умирала от жажды, отрывалась и снова пила, пока, наконец, облегченно не перевела дух.

Марцис, глядя на нее, закивал.

— Попей, попей, на покосе теплой болотной водой не напьешься.

— Что же это ты, батюшка? В своей роще начал сок сочить?

— В роще? Что ты говоришь-то! От этой вот самой березы, что посреди двора.

— А он не хмельной? Мне вроде в голову ударило.

— Молодому это хоть бы что.

Спускаясь из-под навеса, Майя испуганно вскрикнула. От плошки с молоком лениво ковыляла жирная черная жаба.

— Ну, ну, не кричи. Она у нас уже третий год живет. Молоко у старухи стережет.

С дороги из-за угла кузни послышался резкий голос:

— Майя! Долго ты там гостить будешь? Солнце уже на полдень.

Даже не успев сказать спасибо, Майя поспешила к покосу. Анна, насупившись, шла позади, девчонка ее, которую она вела за руку, тоже нахохлилась. И все же Анна не смогла сдержаться, долго копившееся раздражение прорвалось наружу.

— Не знаю, чего тебе, Майя, надобно у этих кузнецов. Каким медом тебя там ублажают? Старуха — католичка и оглашенная, тот урод горбатый — ведьмак и колдун. Лучше подальше от таких.

Довольно долго длилось молчание, потом Анна напустилась еще раздраженнее:

— Приворожили тебя, что ли? Лавиза из имения тоже все бормочет да шляется вокруг. Беда будет Тенису с твоими родичами. И ведь все этакие, как на подбор, — хоть бы одного почище приискала.

Судя по спине, никак нельзя было узнать, что думает ответить Майя. А она совсем и не думала отвечать. По опыту знала, что Анну не переспоришь, поэтому и не пыталась. Вот если бы та помянула Мартына — уж тогда бы не стерпела. Но знала и то, что та не помянет — никогда не поминала, всегда старалась делать вид, будто какого-то сына кузнечишки и на свете нет. Стиснув зубы, опустив голову, Майя шла, прислушиваясь, как шипит за спиной Анна, волоча за собой девчонку.

На валах вдоль опушки все еще белела роса. Значит, сначала надо разворошить те места, которые уже парили на солнце. Третьеводнишнее, уже развороченное, надо обязательно метать в стога, перед дождем сохнет быстро. Продвигаясь вдоль вала, Майя скоро ушла от невестки вперед: у той работа не слишком-то спорилась — как у всех, кто больше языком ворочает. К тому же у нее вечно хлопоты с девчонкой. Двигаясь обратно вдоль другого вала навстречу, Майя старалась не глядеть на Анну, которая, подтыкая под платок разлохмаченную черную гриву, закусила большими зубами нижнюю губу. Это было явным признаком того, что внутри у нее все так и кипит от злости,

Перекусив в обед, они с часик отдохнули под кустом черной ольхи. Подложив под голову ворох наломанных прутьев, охватив руками затылок, поджав колени, Майя смотрела, как редкие барашки облаков медленно плывут к востоку и один за другим тают в синеве. Анну так и подмывало снова отчитать ее, но все же она сдержалась и только раз-другой подтолкнула девчонку, поучая, что неприлично, когда молодая девка этак задирает ноги. Самый последний бобыль такую бесстыдницу замуж не возьмет.

Анна пошла выгрести разворошенное с утра сено из глухих перелесков, куда солнце не добиралось даже в полдень, — потому что Майя ни за что не хотела оставаться в лесу и еще потому, что девчонка могла там поискать голубицы. Майя осталась сгребать в копны подсохшее сено. Ветерок дул над лугами, приятно освежая, полуденный зной был не в тягость. Подаренные старым Марцисом грабли с желтыми бересклетовыми зубьями и красиво разукрашенным посередине хребтом так и сновали по стеблям; от вскинутой на плечо охапки пахло таволгой и слегка тянуло болотной ржавчиной; копны вырастали одна за другой, так что даже глаз радовало. Радость?.. Она пришла бы, если б на сердце не было так тяжело, если бы мысли в голове, наконец, рассеялись, как давешние облачка в небе. Но нет — они не рассеивались, они сгущались все чернее, приглушали аромат сена, заставляли меркнуть сияние солнца, бросали сумрак на весь мир…

От кустов уже давно к востоку и к лесу падали тени, вытягиваясь все длинней и длинней. Зной заметно спадал. Платочек сбился на затылок, каштановые косы соскользнули по спине почти до колен, ворот рубахи Майя расстегнула, чтобы лучше обдувало, — белизна груди яблоневым цветом выделялась рядом с коричневым загаром. Майя только что нагнулась, чтобы вскинуть охапку на плечо, как услышала за спиной шорох шагов. Она сказала себе, что это Анна, — но ведь сразу, с первого же мгновения знала, что не Анна, может быть, даже знала, кто это идет… Оставила охапку на земле, разогнулась, медленно повернулась назад, словно навстречу своей судьбе. Сердце обмерло, в ушах зазвенело, глаза затуманились.

Из леса шел Мартынь, медленно, чтобы не испугать, молот зажал под мышкой — пусть видят, что нет у него злого умысла. Шапка низко надвинута на глаза, на кафтане хвоя и мох, ноги облеплены тиной. Лицо серое, как осиновый лист, глаза запавшие, нос вытянулся, заострился — за одну ночь он постарел лет на пять. Отступая, Майя невольно протянула руку.

— Не подходи! Не подходи! Что тебе здесь надо?

Он остановился, глядя с невыразимой печалью.