Поле дымилось и перетекало перед ним; дальний его край как бы висел в воздухе; лошадиные головы плыли над туманом, как над белой водой.

И тут близко, неожиданно близко от себя, Микулай увидел медведицу. Он мог бы ее заметить раньше, если бы смотрел именно сюда. Он бы непременно ее заметил, потому что туман лишь казался густым и плотным; на самом же деле он все-таки просвечивал, кое-где прореживался, только глаза Микулая это не воспринимали, потому что само поле, седое от обильной росы, напоминало по цвету туман.

Медведица, лежа на брюхе, почти не двигалась, точно камень. Микулай впился в нее взглядом, смотрел до рези в глазах… Он различил теперь, что медведица все же шевелится — подгребает лапой метелки овса, прихватывает их длинными вытянутыми губами и сосет, причмокивая. Микулаю чудилось, что он слышит это причмокивание.

Внезапно он подумал, что на поле нет медвежат. Куда же они подевались? Нет, наверное, они тоже здесь, но Микулай их не видит, как минуту назад не видел саму медведицу… Надо просто искать…

Морось, невесомо кипевшая и мерцавшая в воздухе, перестала сеяться, редел туман, и небо светлело. Тяжелые ели с крестиками на маковках сделались ниже ростом, а над ними всплывала голубая полоса, желтая, розовая… Скоро солнце должно показаться; день разгуливается, он будет ясным и ветреным.

А медведица не уходит с поля. Медленно ползет, приближается к Микулаю, и он явственно видит ее. У медведицы короткое подбористое туловище, это значит, что она еще молода. Может, дети у нее появились впервые. И, значит, проживет она еще долго, гораздо больше Микулая. Проживет лет тридцать…

Конечно, если уцелеет.

Солнце взошло. На земле тень отделилась от света, вспыхнула роса, засияли краски. Было это неожиданно; Микулай вздрогнул, и медведица вскочила на осветившемся поле.

Несколько секунд она стояла на дыбках, прислушиваясь, сморщив влажный нос. Черные ее губы были в молоке. Потом совсем по-человечески она покивала мордой, будто звала кого-то. И тогда, разваливая полегший овес, появились медвежата и заспешили к ней, подкидывая задами. Лапы у них были как в коротких, не по росту, штанишках. Они бежали и отряхивались от росы, которая лилась на них с гороховых листочков, сложенных корабликами, и с длинноусых сережек овса.

По детской привычке медвежата сунулись мордами под брюхо матери, потолкали ее. Она терпеливо переступила, позволяя им баловаться. Затем снова поднялась на дыбки, озираясь.

Лошади тоже, конечно, видели ее. Не могли не видеть на этом светлом, сияющем поле. Но почему-то они паслись спокойно. Микулай подумал, что эти лошади еще ни разу не встречались с медведем; наверное, они принимают его за домашнего зверя. За большую собаку или теленка. А медвежьего запаха, которого они инстинктивно боятся, сейчас услышать нельзя. Ветра совсем нету.

Кобыла Рыжко мотнула головой, отмахивая падавшую на лоб челку, и пристально поглядела на медведицу. И медведица, в смешной своей позе, полусидя, глядела на Рыжко. Может быть, животные умеют переговариваться взглядами? Одна мать посмотрела сейчас в глаза другой матери, и обе поняли, что беспокоиться не надо…

В эту минуту жеребенок, стоявший около Рыжко, сорвался с места и поскакал к медвежатам. Он скакал, играя, задрав курчавый хвост, врастопырку ставя неуклюжие длинные ноги с толстыми коленками.

Медвежата были в стороне от матери. Примерно на середине расстояния между медведицей и лошадьми.

Жеребенок скакал, сбивая сияющую росу; бледно-зеленый матовый след, дымясь, тянулся за ним. Медведица опустилась на все четыре лапы и подалась вперед. И так замерла.

Микулаю показалось, что ее короткое подбористое тело как бы спружинилось, сжалось перед броском. Он поднял ружье, оттянул пальцем курок… И вдруг медведица рявкнула. Впрочем, это было не рявканье — раздался какой-то странный фыркающий звук, похожий на тетеревиное бормотанье. Только погромче. И жеребенок мгновенно затормозил, соединив свои копытца в одной точке.

Ничего не стоило медведице, если б она захотела, кинуться сейчас к жеребенку и ударом лапы сломать ему шею. Она ведь не знала, что на краю поля, в елочках, затаился человек, держащий ружье навскидку. Перед медведицей было тихое утреннее поле, неопасные лошади на опушке и совсем рядом — дурашливый жеребенок, которого ничего не стоит заломать.

А медведица не двигалась и смотрела, как жеребенок, оглядываясь, возвращается к матери.

Микулай опустил курок, вытер со лба испарину. Потом улыбнулся. Выпуклые глаза жеребенка под ресницами, торчащими частой гребеночкой, были обиженными. И во всей мордочке была обида.

Солнце все выше подымалось над елями, оживал осенний лес. Но медведица не уходила с поля. Теперь она учила медвежат лакомиться овсяными метелками. Медвежата этого еще не умели — захватывали в пасть по одной-две метелочке, обрывали сережки, смешно чихали, когда прозрачная шелуха облепляла носы.

Они еще неумейки. Сколько им от роду? Появились на белый свет в феврале, в темной берлоге, заваленной оседающим полутораметровым снегом. И лежали там, слепые, голые, маленькие, присосавшись к материнскому брюху. Долго ждали, когда стронется наверху снег, когда весна отшумит полой грязной водой. Летом они учились переворачивать камни и доставать из-под них червей и улиток, выкапывать из земли съедобные корешки, ловить мелкую рыбу в высыхающих бочагах. Но северное лето было коротким, и не успели они подрасти как следует, не успели нагулять жирку. А уже осень, и скоро опять в берлогу. И опять ожидание, сон, беззащитность во сне. Отчаянная беззащитность, потому что не осталось в лесах укромных, нетронутых мест, ездят и ходят кругом тебя голоухие с ружьями и собаками; ты спишь, а они ищут, ищут. И, может, найдут.

…Утреннюю тишину пробил звонкий ступенчатый рокот — где-то на лесной делянке взревел тракторный пускач. Лошади не обратили внимания на этот звук. А медведица вскинулась, быстро закрутила головой, озираясь и угадывая, с какой стороны опасность. Через секунду и она, и медвежата уже мчались к лесной опушке; она — длинными, как бы растянутыми, плавными прыжками, неожиданно легкими для ее тела, а медвежата — ныряя и подскакивая, как мячики. Три бурые тени мелькнули за стволами и пропали в ельнике, в сырой его глубине, в ржавых и зеленых мхах, напитавшихся водою, среди полянок, похожих на глубокие колодцы, и там была тишина, только ветки качались позади бегущих зверей и слепяще взблескивала порванная паутина, унизанная ледяными каплями.

Микулай пригнал в деревню лошадей. Первый раз за последние годы утро не было для него тяжелым, хоть он почти не спал сегодня, и ночью простыл, и уже постреливало в поясницу. Он убирался в конюшне, разводил лошадей по стойлам, а перед глазами его светилось мокрое поле, он чувствовал, как елочки с задранными лапками покалывают лицо, он слышал, как пахнут раздавленные метелки овса — сытным толокняным молоком.

И он думал о том, что медведица сможет еще не раз прийти на поле и привести туда медвежат. Можно пока подежурить ночами. Лошади охотней едят невыколосившийся овес, а там, где он седеет, где метелки его похожи на молочную пену, пускай пасется медведица. Ей надо немного.

И коров авось еще не пригонят на поле в ближайшие дни. Коров надо пускать в последнюю очередь, они пасутся неаккуратно и ископытят всю зелень.

Радость, которую сегодня испытывал Микулай, не пропала даже при встрече с Емелем. А это был человек, встречаться с которым Микулаю не хотелось. И разговаривать тоже.

Микулай не любил его с детства. Теперь они оба седые, делить им вроде бы нечего, а соперничать поздно. И все-таки Микулай, с годами сделавшийся по-стариковски чувствительным, помягчевший сердцем, Емеля по-прежнему не любил.

Он бы не смог ответить, когда и отчего возникла эта неприязнь. В общем, из каких-то мелочей она возникла. Только дело не в этом. Ей все равно суждено было возникнуть — не от одной причины, так от другой — и суждено было в дальнейшем разгореться, потому что Микулай хотел жить по-своему, а Емель — по-своему. Они были почти одногодками, были земляками, соседями, но жили совсем по-разному.